ВИЧ безмерно важен для тебя, но для меня это всего лишь еще одна величина в уравнении наших жизней. Ты для меня не «парень с ВИЧ». Ты – человек, задевший мою душу своим признанием, своей болью. То, что с тобой случилось, трагично, но у тебя есть силы, чтобы идти вперед. Это – вызов, прими его с честью.
Я все еще держусь за эту гребаную жизнь, держусь до последнего, даже когда у меня сводит пальцы, предательски скользящие по самой кромке бытия. Мне хочется разжать их. Руки сводит судорога. Я так устал за последние месяцы, что даже миг падения в манящую темно-синюю пропасть забвения стал бы для меня отдыхом.
Закрыть глаза и ни о чем не думать. Даже если я больше никогда не увижу свет. Пусть меня больше не будет.
Но почему-то я упрямо живу. Принимаю лекарства, хожу на работу, прибираюсь в квартире, покупаю продукты.
По утрам, когда я бреюсь, из потемневшего от времени зеркала на меня с холодным любопытством смотрит худощавый парень под тридцать. У него серые настороженные глаза. Он словно хочет сказать: «Ладно, еще ночь мы продержались. Признаю. Рассвет, новый день, романтика никогда не ослабевающей надежды. А вопрос, друг, вот ведь какой – насколько тебя хватит? Сколько ты протянешь без тепла другого человека? Без ощущения, что ты важен, очень важен для кого-то? Сам-то как думаешь?»
Мы с ним с ненавистью и вызовом смыкаем взгляды в поединке, в котором нет, и не может быть победителя, потому что одинокий, обманутый, надломленный парень с плотно сомкнутыми губами – я сам.
Несмотря на жестокие слова, отдающие эхом в моей голове, парень в зеркале все-таки страстно надеется, что я посмотрю ему в лицо и на следующее утро, потому что, если не станет меня, не станет и его.
Пустота пугает еще сильнее, чем жалкое прозябание отщепенца.
Если бы только мне было с кем поговорить!
Поговорить, разрыдаться на чьем-то плече, чувствуя, как меня гладят по спине, помогая выплакать мой ужас, уснуть в объятиях человека, вставшего между мной и смертью.
Поговорить.
Но я говорю о чем угодно, только не о том, что мучает меня, отравляет сны, будит под утро, не позволяя выспаться, следует за мной неотлучной тенью весь день, чтобы поглотить меня, стоит мне остаться одному в звенящей нехорошей ночной тишине.
У меня ВИЧ.
Ну и что?!
Нас же много, таких, ведь так?!
Какие-то добрые люди с самыми лучшими намерениями устраивают для нас группы поддержки, создают сообщества в Сети, стараются помочь нам принять себя и «жить дальше». Они – свои, они знают, как тяжело продержаться первые месяцы, привыкая к перемене судьбы.
Но я не хочу быть своим среди своих. Я продолжаю жить потому, что мне страшно умереть, а не потому, что мое существование полно смысла, восход Солнца вызывает у меня благоговение, а в лунные ночи мне хочется мечтать. Для меня ужасно стать своим для таких же отброшенных на обочину жизни простофиль, веривших в добрые сказки и всепобеждающую любовь.
Как, интересно, проходят встречи мужчин, проигравших решающую жизненную битву?! Мне на ум приходят увиденные в кинофильмах сцены заседаний клубов Анонимных Алкоголиков. Комната с видавшей виды мебелью, стулья полукругом, плакаты на стенах, что-нибудь вроде: «У меня ВИЧ, и жизнь прекрасна!».
Наверное, там, под понимающими взглядами парней, мне нужно будет встать и в нескольких словах рассказать о себе?
-Здравствуйте, я – Кирилл, и у меня ВИЧ. Меня заразил мой бывший парень. Да-да, тот самый, с которым я собирался прожить всю жизнь. Тот, с которым мы говорили о верности, честности друг с другом, доверии, ответственности за любимого человека. Точнее, как я сейчас понимаю, говорил я. Он слушал и соглашался – то, что я высказывал, было так банально, что и возразить-то было нечего. Иначе получилась бы дискуссия в духе: «Впадает ли Волга в Каспийское море?». Вы, наверное, думаете, что мы были парочкой наивных юнцов или двумя вечными юношами, решившими никогда не взрослеть и не принимать никаких важных решений? Но это не так. Мы с ним встретились уже сложившимися людьми, оставившими за плечами немало горестей и испытаний. Понимаете? Великая ирония судьбы именно в этом – мы договорились, что будем очень, очень осторожны при случайных встречах с другими парнями. Мне казалось, что тот далекий, сложный, как мне казалось, разговор был разговором двух зрелых людей. И я не смог, не нашел в себе сил остаться с Ильей, когда он сухо сообщил мне, что знать не знает, от кого получил вирус – их было много. Других было много. Если бы он сказал мне, что страстно влюбился, или хотя бы увлекся кем-то одним, думаю, я принял бы его слова. Тогда речь шла бы о чувствах; мне было бы больно признать, что я упустил что-то важное в наших с Ильей отношениях, но я смог бы простить и его, и себя. Но узнать, что я никогда не был для него важен… Это меня убило.
– Опасность захватывает, – говорил мне Илья, затягиваясь сигаретой. – Наверное, это сродни русской рулетке. Или, знаешь, я в детстве любил быстро-быстро пробегать по высокой узкой стене за соседними с моим домом гаражами – это было опасно, упади я, легко не отделался бы. Ожог чувств… не знаю, как это описать…. Ощущение, что я по-настоящему жив, что риск, уж риск-то у меня никто не сможет отнять. Ты считаешь меня подонком. Ну, так и есть. Никогда не смогу быть таким, как ты – не смогу подлаживаться под жизнь. Не смогу тлеть. Лучше вспыхнуть и сгореть, чем коптить небо.
И он добавил:
– Я не о чем не жалею. Просто я люблю не так, как ты. Давай останемся вместе, зачем расходиться? Мы вроде бы притерлись друг к другу. Вдвоем легче выживать. Подумай. Я всегда был таким, только ты не все обо мне знал. Я все тот же.
Я чувствовал, что падаю, и никак не могу достичь дна, в холодное ущелье отчаяния. Илья был незнакомцем, совершенно чужим для меня человеком, я так ничего и не узнал о нем за все время нашей жизни вдвоем – я любил придуманный мной образ.
После того, как я узнал, что вирус добрался и до меня, еще какое-то время, пару месяцев, я оставался с Ильей. Инерция. Душевное оцепенение, такое глубокое, что оно походило на медленное умирание всех чувств.
Чуть позже я понял, что Илья стал вызывать у меня отвращение. Он продолжал жить, как ни в чем ни бывало; казалось, для него получить вирус и стать зависимым от не очень-то любезного к гомосексуалам государства было естественной частью вольной гейской жизни.
Потом во мне всколыхнулось глубокое, забытое, как мне казалось, чувство презрения к самому себе, знакомое мне по юности. Тогда я больше всего боялся превратиться в гомосексуала, каким его представляют обыватели – жеманного, неприлично нежного для мужчины и обреченного в лучшем случае на псевдо-творческую профессию, а в худшем – на участь продавца в каком-нибудь бутике и вынужденного смириться с косыми взглядами клиентов и клиенток.
Ну что же, сказал бы я внимательно слушающим меня серьезным мужчинам, я стал дизайнером – веб-дизайнером и иллюстратором. В меру талантливым. Что это за мера таланта? Достаточно талантливым, чтобы те люди на моих работах, кто знает, что я – гей, считались со мной.
Понимаете ли, продолжил бы я, отношения с Ильей были очень, очень важны для меня. Я мог жить в семье, с любимым человеком – и это говорило о том, что я ничуть не хуже ровесников – натуралов.
У меня была иллюзия, что я не такой гей, как другие; я был хорошим, способным на любовь, духовным, если угодно.
Я лгал самому себе. Моя прежняя жизнь была заботливо построена на зыбучих песках самообмана и заблуждений.
Поэтому крах отношений с Ильей стал абсолютным – я утратил иллюзии не только насчет его, но и насчет себя.
Но все это мне некому сказать. Я одинок. Одинок.
Чтобы не сойти с ума, или чтобы сойти с ума незаметно и безболезненно, я провожу много вечернего времени в Сети. Читаю, что пишут другие; я боюсь, что стоит мне начать с кем-то общаться, я разом выпалю всю свою историю, испугав ни в чем не повинного человека, и он исчезнет, сделав окружающую меня пустоту еще безысходнее.
Тихим, ужасающе тихим вечером пятницы, когда меня подташнивает, то ли от привыкания к лекарствам, то ли от голода, потому что я не могу заставить себя встать, пойти на кухню и что-нибудь пожевать, я ломаюсь.
Кто-нибудь, услышьте меня, пожалуйста! Я еще жив!
Я всхлипываю и ни с того, ни с сего пишу какому-то пареньку, если это вообще живой человек, конечно же, а не придуманный кем-нибудь виртуальный образ:
– У меня ВИЧ.
Слова уходят прежде, чем я успеваю опомниться и стереть их. Ну вот, теперь этот ginger_boy исчезнет – смысл тратить время на убогого?!
– Бедный мальчик! Держись! Давно?
Я читаю эти четыре слова и так, и этак. Сознание отказывает признавать очевидное – меня, пусть на мгновение, услышали.
– Недавно.
– Бывший?
– Откуда ты знаешь?
– Догадался. Жестоко. Больно?
– Очень. Иногда нет сил, чтобы жить.
-Для жизни нужны не силы.
-А что же нужно?
-Страсть. Страстное желание жить. Жить не сложно. Если понять, как.
– Ты прямо мудрец. Сколько тебе лет на самом деле? 50?
– Примерно. 29.
– Ровесник. А ты тоже… плюс?
– Нет, насколько я знаю.
Замираю на миг. Меня охватывает ощущение, что я, прокаженный, разговариваю со здоровым человеком, изучающим меня, как жуткий экспонат кунсткамеры, уродца в банке со спиртом. Теперь мне самому хочется исчезнуть. Что он может знать о моей жизни, это ginger_boy?!
На экране появляются слова:
– Есть хороший знакомый с ВИЧ. Я не чужой.
Как он почувствовал, что я хотел отключиться?
– Нет страсти, ушла, – пишу я. – Я больше ни во что не верю.
– Значит, ты и не верил. Невозможно перестать верить, если ты поверил – вера не рациональна. Ты утратил свою систему убеждений.
Потираю виски. Вера не рациональна. Иррациональна. Да, он прав, этот загадочный парень; какой странный разговор в Сети!
Я вдруг с ужасом понимаю, что он может в любой момент исчезнуть. Оборвать переписку.
На экране появляются слова, его ответ на мой немой крик отчаяния:
– Лови мои координаты. Почту проверяю часто, но могу быть занят целый день. И мобильный. На всякий случай. Ты ведь в Москве?
– Ага.
-Ну и я. Слушай, надо поработать. Отключусь ненадолго.
– Спасибо. Что ты есть.
– Я старался : – )
– Подожди! Эй! Мой телефон! И почта!
– Ага. Тебя как зовут, кстати?
– Кирилл.
– Тимофей. Не смейся : – ) Тим. До связи! И помни – станет легче, обязательно станет легче.
Я перевожу дух. Что же это такое происходит?!
У меня мелькает дикая мысль, что, возможно, парень – ловец душ из какой-нибудь тоталитарной секты, промышляющей людским горем и одиночеством. Чувствую себя пенсионером, у которого отбирают квартирку. Буду скитаться по улицам, подгоняемый пробирающим до костей осенним ветром.
Потом меня накрывает волна болезненного раздражения. Ну и что с того, что у него приятель с ВИЧ? Он все равно не понимает, каково это – знать, что вирус никогда не покинет мое тело. Ему не нужно стоять в очереди в аптеку, не поднимая глаз, потому что именно здесь получают свои лекарства люди с ВИЧ, и прийти сюда – все равно, что сообщить окружающим о своем диагнозе. И не только о диагнозе – о своей глупости, или, что еще тяжелее – о ненависти к самому себе, скрытой, коварной, разъедающей душу ненависти, толкающей к разрушению, опасности, неверию в любовь.
Мы все сами виноваты, разве нет?! Что об этом может знать посторонний?!
Встаю. Мне надо выйти из дома, но я не могу. Люди стали пугать меня; их уязвимость передо мной кажется мне чудовищной. Когда я случайно порезался листом бумаги на работе, и одна из наших милых девчонок кинулась ко мне с пластырем, я чуть не грохнулся в обморок – она не знала, что со мной, и собиралась как ни в чем ни бывало вытереть мою отравленную кровь , хотела дотронуться до меня!
Если понять, как жить.
Но я никогда не задумывался о жизни, она шла сама собой, одно событие сменялось другим, меня подхватывала то одна волна, то другая, и я позволял им увлекать себя, куда заблагорассудится потоку.
Поток поднес меня к расселине, понимаю я.
Я упустил момент, когда река моей жизни стала меняться, исподволь становясь все более опасной и непредсказуемой; поначалу я еще огибал острые камни, укрытые до поры пеной и бурлящей водой, не замечая их, но настал миг, когда я ударился в первый раз – Илья не пришел домой ночевать, отговорившись тем, что «засиделся в гостях». Мою душу засаднило, но я уговорил себя, что так и должно быть – мы же двое мужчин, такие вещи нормальны, это я – домосед, а Илья имеет полное право ходить в гости, да и вообще проводить время так, как считает нужным.
Я все еще произносил свои пламенные речи о любви, притуплявшие боль от жестоких ударов об обломки неведомых гор, попавшие в поток моего существования – я рассказывал сам себе сказку о вечных чувствах, а мой прекрасный принц изменял мне, даже не считая, что изменяет. Я мог бы вести себя так же, как и он – Илья, наверное, так и не понял, что все годы нашей жизни вдвоем я хранил ему верность, за исключением всего лишь нескольких раз стремительного, безликого секса со случайными партнерами.
Подхожу к окну.
Как удалось совершенно постороннему человеку несколькими словами заставить меня так ясно взглянуть на свою жизнь? Даже если бы мне пришло в голову, что моим собеседником мог быть кто-то из знакомых, я отмел бы эту мысль – о моем диагнозе еще никто не знал, я отдалился от приятелей, а близких друзей у меня нет. Я не существую для окружающих – они знают совсем другого Кирилла, не меня.
Планшет неожиданно оживает и свистит, и я так дико вздрагиваю, что мне становится стыдно самого себя – отвык от общения, отбился от людей.
Открываю почту на большом компьютере.
Непроизвольно ахаю и на миг прикрываю глаза руками.
Что за чертовщина!
Мой новый знакомый прислал мне фотографию, но не свою, а реки, мощной полноводной реки, протекающей в какой-то жаркой экзотической стране – это видно по цвету неба, яркости зелени по берегам.
«Слабый человек плывет по течению, сильный – против течения, а мудрый плывет туда, куда хочет», – написал мне Тим.
Стою некоторое время, чувствуя, как что-то во мне меняется. Потом быстро переодеваюсь и выбегаю из квартиры.
Нет, гей-клуб исключен. Я утратил не потенцию, меня покинуло само желание близости с другим человеком. Я просто больше … не могу. Наверное, теперь мой удел – угрюмое рукоблудие под кадры на экране компьютера.
Вирус поразил мою душу сильнее, чем тело. Телу нужен секс, нужна разрядка, оно все еще молодо, несмотря ни на что, но мне непереносима сама идея физической близости с другим парнем – вдруг я его заражу? Да и как сказать незнакомому человеку, что я – плюс?! Он повернется и уйдет. Искать своих? Не могу себя заставить.
Нужно немного побыть среди обыкновенных людей.
Спускаюсь вниз, выхожу на улицу и вижу спасительные огни «Шоколадницы». Ну что же, значит, туда.
Когда я усаживаюсь за столик и раскрываю меню, на меня разом нападает жуткий голод. Такого еще ни разу не было с того дня, когда я узнал о своем диагнозе.
Я заказываю гору еды, сэндвичи, салат, кусок торта, чашку шоколада, рот наполняется слюной, пока я жду. Невозмутимый официант родом откуда-то из Средней Азии явно мной доволен. У него дома, скорее всего, принято уж если есть, то досыта, иначе нечего и к столу садиться.
После первого бутерброда я успокаиваюсь.
Интересно, какой он, этот Тим?
Он может быть каким угодно, например, тихим увальнем в очках.
Нет, увалень никогда не написал бы о страсти к жизни.
А он вообще мужчина? Вдруг это женщина, блуждающая по чатам для геев? Только не это. Да нет, Тим – мужчина, в его словах и манере выражаться есть нечто чисто мужское. И с чего бы женщине подбадривать педика с ВИЧ?
Надо попросить его прислать мне фото. Отправить свое. Но я жутко выгляжу, да и было бы невыразимо пошло свести эту странную будоражащую переписку к обмену торсами и членами.
Я ничего не знаю о Тиме, но непостижимым образом его слова о страсти к жизни пробудили меня от мучительного кошмара, начавшегося несколько месяцев назад. Это же всего лишь строки на экране!
Оглядываюсь.
За дальним столиком – нешумная компания, несколько пар – барышни, заговорщицки склонившиеся друг к другу над кофе, симпатичный парень с сердитой девчонкой, которая ему все что втолковывает и втолковывает, одиночки, как и я.
Никто из нас не выглядит счастливым.
Ни в ком не чувствуется страсти, как сказал бы Тим.
Кто же он?
Увидеть его. Он должен повторить мне свои слова, проговорить их, чтобы они стали моим девизом: «Нужно страстное желание жить».
Мне незнакома страсть, понимаю я. Лихорадочное желание юности и первой молодости, да, знакомы, а подлинная страсть к кому бы то ни было, к чему бы то ни было – нет. Многие решения в своей жизни я принимал или из чувства протеста, или потому, что мне было удобнее поступить именно так.
Я ни за кого, ни за что не боролся. Любил, как мне казалось, Илью, но даже не постарался вызвать его на действительно откровенный разговор, хотя это было возможно.
Я никогда не верил в любовь. Никогда.
Тим прав – если бы я верил в нее, то вера осталась бы со мной.
Да кто же он?!
Я должен его увидеть.
У меня начинает дико ухать сердце.
Потом время замирает.
Равновесие. Миг, когда я могу решить, куда хочу плыть.
Страстное желание посмотреть в глаза Тиму. Кем бы он ни был.
Достаю планшет. Руки ходят ходуном.
Вдох, выдох. Съедаю кусок торта. Успокаиваюсь немного.
Пишу в ответ на его письмо с фотографией реки: «Что делаешь завтра вечером»?
Тут же предупреждаю себя, что он может не ответить. Или ответить, что занят. Например, покупает аквариум с бойфрендом.
Между двумя ударами сердца отправляю свой дурацкий вопрос.
Кому я нужен, с ВИЧ-то?
И в тот же миг, когда мое сумасшедшее послание уходит, планшет жизнеутверждающе свистит.
Ответ от Тима? Так скоро?!
Но нет, это другое, новое письмо от него.
«Как насчет кофе завтра ближе к вечеру?»
Закрываю лицо руками и смеюсь. Симпатичный парень с сердитой спутницей с завистью смотрит на меня. Смотри, смотри, красавчик – у меня ВИЧ, а я смеюсь.
Достаю мобильный.
Если мы с Тимом так и будем одновременно писать друг другу, то можно до утра договариваться о встрече.
Не проще ли позвонить?
– Привет, – говорит глуховатый взрослый голос, сильный и очень по-хорошему мужской, когда я отвечаю на звонок, потому что Тим успел набрать мой номер первым. – Я – Тимофей.
… Наступает суббота, и я собираюсь выйти из дома, чтобы встретиться с Тимом. Напоминаю себе, что это ни в коем случае не свидание. То, что мы полночи то переписывались, то перезванивались, ничего не значит. Ровным счетом ничего. Просто нам хотелось пообщаться, поговорить.
Стоп. Не «нам». Мне хотелось поговорить, Тиму хотелось поговорить, вот и завязалась беседа на современный лад, большей частью виртуальная.
Я принаряжаюсь, потому что… Потому что мне хочется хорошо выглядеть ради самого себя. Точно! Эта дурацкая фраза мне очень нравится. Могу же я прилично одеться без особых причин?
Мы обменялись фотографиями, конечно же. Получилось так, что обе, и моя, и Тима были отпускными, моя – весенней, из прошлой жизни, когда я еще был с Ильей. А Тим прислал фото, сделанное на той же самой мощной реке. Он кормил с руки белку рядом с буддийским храмом, выстроенным на островке посреди быстрой, сильной воды. Ездил в путешествие на Шри-Ланку, чтобы ненадолго вырваться из города, где остался бросивший его парень. Перевести дух, вернуться к себе самому под непривычным небом, у кромки индийского океана. Все это он мне написал и рассказал ночью. Вот так.
Но фото симпатичного темноволосого парня под тридцать не передало самого главного, понимаю я, когда вхожу в кафе рядом с «Сухаревской».
Вхожу, и тут же вижу Тима. Он сидит у дальнего окна и, словно почувствовав мое приближение, вскидывает глаза. Они прекрасны. Глубокие, темные, настороженные, а мгновением позже, когда он осознает, что видит меня, вспыхивающие яркой, чистой радостью узнавания.
Мне требуется все присутствие духа взрослого мужчины, чтобы приветственно поднять руку, заказать себе кофе и, не споткнувшись на ровном месте, подойти к столику.
Я чувствую себя свободным. Тим уже знает обо мне самое страшное. Он уже здесь. Он уже рад меня видеть.
– Хорошее кафе, – говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
– Да, – откликается Тим, – хорошее место, и кофе неплохой. Обратил внимание – на банке для чаевых написано: «Копим на единорога»? Славные ребята.
Смеемся. И беседа заходит сама собой, продолжение ночного разговора.
Даже если Тим со мной всего лишь на несколько часов, это прекрасно.
Я спрашиваю:
– А как ты поверил в любовь? Были же разочарования, расставания, обиды?
Он серьезно смотрит на меня:
– Знаешь, было время, недавно, когда мне стало казаться, что лучше быть одному. Секс, да, но никаких привязанностей. Потому что отношения слишком сложны, во всяком случае, такие, которые мне интересны. Сложно, больно, когда приходит пора прощаться, нужно постоянно помнить о другом человеке, мириться с его настроениями, объяснять свои собственные, вести быт. Тяжело.
Тим отпивает кофе.
– Я во всем разуверился, вернее, как я уже сейчас понимаю, начал осознавать, что внутри меня – пустота, которую может заполнить нечто, не поддающееся описанию, осмыслению, нечто иррациональное. И я начал искать.
Нас окутывает невидимый занавес, отделяющий от людей за соседними столиками, да и от всего мира. Мы с Тимом вдвоем. Никого больше нет, только мы.
– Буддизм, даосизм, лекции заезжих мастеров, европейские философы. Я подступился и к Каббале, но все равно не мог позволить себе поверить. Признать, что любовь – это реально, объективно существующая сила, что это отдача себя, стремление делиться, поддерживать, и делать все это, не ожидая ответной отдачи, во всяком случае, немедленной.
Тим переводит дух. Улыбается.
– Это случилось в самолете, по дороге из Шри-Ланки в Россию. Я сидел у иллюминатора. Меня захватила красота Земли. До слез. То, что я видел – океан, горы, небо, облака, пустыни, было прекрасно. Все это было создано… с любовью. Понимаешь? И я поверил. Я просто поверил, что любовь возможна, что мне нужно позволить ей прийти.
Он продолжает:
– ВИЧ безмерно важен для тебя, но для меня это всего лишь еще одна величина в уравнении наших жизней. Ты для меня не «парень с ВИЧ». Ты – человек, задевший мою душу своим признанием, своей болью. То, что с тобой случилось, трагично, но у тебя есть силы, чтобы идти вперед. Это – вызов, прими его с честью.
Мы с минуту молчим. У меня самого свербит в носу.
– Слушай, – вдруг говорит Тим, – вот какое дело. Мне подруга оставила своего пса на неделю. Пес отличный, но старый, с ним нужно гулять почаще и разговаривать. Остался от ее мамы.
Ну что ж, говорю я себе, значит, прощаемся.
Но Тим продолжает:
– Не против погулять немного? Дождя нет. Я тут живу рядом. Потом угощу пирогом.
Он чуть склоняет голову на бок.
В темных, необычайно выразительных глазах я читаю просьбу и надежду. Этот парень никогда ничего не может скрыть, как бы ни старался.
Тим застенчиво улыбается.
– С удовольствием пройдусь, – отвечаю я, хотя мне хочется подпрыгнуть от восторга.
Проходя мимо банки для чаевых, я оставляю рублей пятьдесят на «единорога». Вдруг и правда накопят.
Мы переходим Садовое кольцо по подземному переходу, сворачиваем за выходящие на него старые здания. За ними скрываются дома помоложе, и в одном из них и живет Тим.
Жду, когда он спустится с псом. Пойдем в Екатерининский парк, наверное. Где еще тут можно пройтись?
И вдруг вспоминаю, что у меня ВИЧ.
Это было неважно весь день, но сейчас мне кажется, что лучше уйти. Исчезнуть из жизни Тима, пока я не сломал его.
Понимаете, я не верю ни во что. Не только в любовь. Я не верю и в дружбу; мне лучше оставаться одному. Чуть позже я сдамся и стану своим среди своих. А Тиму нужен совсем другой спутник. Не я.
– Эй, вот и мы, – весел оговорит он. – Вот мой подопечный.
Я не разбираюсь в собаках и не знаю, какой породы этот огромный вежливый пес. А тот деликатно утыкается холодным носом мне в руку. Осторожно глажу его по голове. Бедняга, пережил хозяйку!
Уйти становится невозможным. Немыслимым.
Я могу только идти рядом с Тимом в холодных осенних сумерках, неторопливо, чтобы пес успевал за нами, и чувствовать, как поток моего существования меняет направление. Жизнь струится вокруг меня, во мне, я и есть жизнь, я растворяюсь в доверии и приятии, а мигом позже понимаю, куда я хочу плыть.
К любви. К страсти.
Я страстно хочу любить.
Я поверил, и вера в любовь больше никогда не покинет меня, ибо я обращен.
Грохочущий водопад отчаяния остается далеко позади. Я плыву на свет, а большой грустный пес тихонько вздыхает, словно понимая, как важно происходящее.
После прогулки поднимаемся к Тиму домой.
В лифте мы оказываемся совсем близко. Кажется, можно почувствовать, как бьется его сердце.
Он хочет близости?! Со мной?! Разве это возможно?!
Но я сам не готов. Я все еще не готов к близости с другим человеком, даже если это Тим. Я не смогу, охваченный страхом, что заражу его. Не сейчас.
Но как это сказать, чтобы не обидеть его? Как объяснить, что дело во мне?
В прихожей пес опускается на подстилку, а мы легко обнимаемся.
– Я отвык от близости, – тихо говорю я. – Замерз.
Тиму не нужно ничего говорить. В его глазах понимание. Мы стоим, обнявшись, идем пить чай с яблочным пирогом, а потом опускаемся, не раздеваясь, на низкий широкий диван в единственной комнате.
Я поворачиваюсь на бок, и Тим обнимает меня.
– Отогревайся, – шепчет он. – Так хорошо?
– Да, – отвечаю я. – Хорошо.
… В середине ночи я ненадолго просыпаюсь и понимаю, что теперь уже Тим спит в моих руках, а я обнимаю его и согреваю своим теплом, защищая от холодного мира.
Курос
www.parniplus.ru
