Может показаться удивительным, но судя по роману “Воскресение”, однополые браки обсуждались российскими сенаторами в 1890-х годах.
В частных разговорах, разумеется. Пожалуй, это одно из первых упоминаний “брака между мужчинами” в русской литературе.
Не называя имени, один из героев ссылается на “немецкого писателя”, – имея в виду, скорее всего, Магнуса Хиршфельда, который в 1897 году создал в Берлине первую правозащитную организацию “Научно-гуманитарный комитет”, боровшийся за отмену 175-го параграфа (каравшего за однополые связи).
Роман был задуман и написан в 1887 – 1899 годах. И в том же 1899-ом Хиршфельд начал издавать первый в мире междисциплинарный журнал, посвящённый проблемам гомосексуальности.
Невозможно не любить Толстого за его “диалектику души” и доверие к своей гуманной интуиции. Даже сталкиваясь с далёким для себя явлением, он остаётся гуманистом – в высоком значении этого слова.
Роман “Воскресение” вообще очень созвучен нашему времени, посвящённый карательной машине государства, полицейщине, тюрьмам и судам, ханжеству режима, где “порочные люди хотят исправлять порочных людей”.
На этом фоне разговор сенаторов за чаем – о чиновнике, который “уличён” в однополой связи, выглядит примером лицемерия. (Статья 995 в Российской империи карала за добровольный секс между мужчинами – лишением всех прав, состояния и ссылкой в Сибирь на 4 – 5 лет).
“Что же тут дурного?”
Сенаторы между тем позвонили и потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время, вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
Это было дело директора департамента, пойманного и уличенного в преступлении, предусмотренном статьей 995.
– Какая мерзость, – с гадливостью сказал Бе.
– Что же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось преступлением, и возможен был брак между мужчинами, – сказал Сковородников, жадно, с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.
– Да не может быть, – сказал Бе.
– Я вам покажу, – сказал Сковородников, цитируя полное заглавие сочинения и даже год и место издания.
– Говорят, его в какой-то сибирский город губернатором назначают, – сказал Никитин.
– И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого же. Я бы им такого рекомендовал, – сказал Сковородников и, бросив окурок папироски в блюдечко, забрал, что мог, бороды и усов в рот и начал жевать их”.
Любимый толстовский метод – проверка слов героя натурой человека: карикатурность облика ставит под сомнение моральную позицию. Если автор хочет выразить скепсис и неверие в искренность героя, он находит яркую деталь.
“Засовывая в рот бороду и делая гримасы”
Жевание усов и бороды – такой комический “изъян”, который есть и в знаменитой сцене церковного причастия (она была запрещена цензурой). В этом эпизоде священник после службы уносит “чашку за перегородку и, допив там всю находящуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом весёлом расположении духа вышел из-за перегородки”.
Сенатор Сковородников – не меньший лицемер, чем собеседники: “либерал” Бе или “председатель Никитин”. Сцена чаепития сенаторов комична от начала до конца:
“Сковородников, сидевший против Вольфа и всё время собиравший толстыми пальцами бороду и усы в рот, тотчас же, как только Бе перестал говорить, перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на то, что председатель акционерного общества большой мерзавец, он бы стоял за кассирование приговора..”
Толстой даёт волю авторской иронии:
“Бе слушал Вольфа с грустным лицом, рисуя гирлянды на лежавшей перед ним бумаге. Бе был либералом самого чистого закала. Он свято хранил традиции шестидесятых годов, и если отступал от беспристрастия, то только в сторону либеральности”.
Но это не мешает Бе поддерживать статью 995 (“Фу, какая мерзость, – с гадливостью сказал” он).
Бородатый Сковородников с напряжённым (почему-то) интересом следит за темой “брака между мужчинами”, помня наизусть “полное заглавие сочинения и даже год и место издания”.
Несмотря на восклицание: “Что же здесь дурного?”, он явно бережёт в памяти данные этой книги как комический казус и анекдот для болтовни (он “громко захохотал”).
Толстой замечает: “Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлечённой нравственности или, ещё хуже, религиозности, не только презренным безумием, но личным себе оскорблением”.
“И он, засовывая себе в рот бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что ничего не знает об этом деле…” (имеется в виду кассация Нехлюдова о пересмотре приговора Кате Масловой).
Гомофобия – часть репрессивной машины
Сенаторы – “либералы”, монархисты и “материалисты” выведены Толстым в абсолютно комическом духе. Их общая верность уголовной статье, сулящей годы каторги за добровольные сексуальные отношения, органично вписана в общую картину репрессивной государственной машины – в годы вырождения режима.
Отношение к геям становится в романе своего рода тестом на человечность и гуманность, который властная “элита” не проходит.
Не являясь защитником прав (как бы мы сейчас сказали) гей-сообщества, Толстой встаёт на защиту простой человечности, считая уголовное преследование геев частью репрессивной политики государства.
Более того, автор развивает эту мысль, изображая отправленного в Сибирь главу департамента, который (по неназванным причинам) не был обвинён по статье, а тихо отправлен в провинцию.
(Как и в годы действия советской 121 статьи, репрессии носили избирательный характер – в силу невозможности общего применения).
“Он один не брал взяток”
В Сибири мы встречаем этого героя на обеде у генерала:
“Губернатор дальнего города был тот самый бывший директор департамента, о котором так много говорили в то время, как Нехлюдов был в Петербурге. Это был пухлый человек с завитыми редкими волосами, нежными голубыми глазами, очень толстый снизу и с холеными, белыми в перстнях руками и с приятной улыбкой.
Губернатор этот был ценим хозяином дома за то, что среди взяточников он один не брал взяток. Хозяйка же, большая любительница музыки и сама очень хорошая пианистка, ценила его за то, что он был хороший музыкант и играл с ней в четыре руки. Расположение духа Нехлюдова было до такой степени благодушное, что и этот человек был нынче не неприятен ему”.
Толстой верен своей творческой концепции, вникая в “диалектику” внутреннего и внешнего. Несмотря на уголовную статью и “позор” ориентации, герой – честнее остальных, что выглядит в романе моральным парадоксом.
Образ честного “развратника” – почти религиозная метафора, восходящая к библейской “блуднице”, взятой Христом под защиту.
Катюша Маслова и Соня Мармеладова (у Достоевского) в каком-то смысле – сёстры по несчастью для “блудника” из “Воскресения”. Их человеческая честность не сразу очевидна в тени “позорного” общественного статуса.
По сути, в “Воскресении” не только Катя Маслова – жертва правосудия и ханжеской морали, но и безымянный гомосексуал, чудом ускользнувший из-под действия закона (он вполне мог получить 4 года каторги), отторгнутый обществом – вопреки талантам и порядочности.
“Порочные люди хотели исправить порочных людей”, – говорит Толстой в конце романа. – “Ему стало ясно теперь, что всё то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только оттого, что люди хотели (…) будучи злы, исправлять зло”.
Знакомая картина “текущего момента”, где коррупционеры и преступники преследуют мирных граждан, поражают их в правах под предлогом заботы о семье и “морали”.
Свойство русской классики – веками оставаться актуальной…
“В мужчин я очень часто влюблялся”
Впрочем, у Толстого были “личные причины” для гуманистической позиции. Он прекрасно помнил свою историю влюблённости в мужчин и не раз писал об этом в дневнике.
Толстой не принимал сексуальной ипостаси этих чувств, но то, что этот опыт не имеет к аморальности никакого отношения, он знал на собственном примере.
И.С.Кон приводит несколько цитат из дневника 23-летнего писателя (29 ноября 1851 года):
«Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; (…) притом же от 13 до 15 лет – время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою.
В мужчин я очень часто влюблялся.. Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. (…) но никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову».
Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, «необъяснимую симпатию» к Готье: «Меня кидало в жар, когда он входил в комнату… Любовь моя к Иславину испортила для меня целые 8 месяцев жизни в Петербурге. Хотя и бессознательно, я ни о чем другом не заботился, как о том, чтобы понравиться ему…
Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам».
“Хотелось его целовать”
«Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем – пример Дьякова; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П<ирогова> и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие, но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение».
Во второй редакции «Детства» Толстой рассказывает о влюбленности в Ивиных (братья Мусины-Пушкины). Автор подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. Очень близка к любви и страстная дружба Иртеньева к Дмитрию Нехлюдову”, – пишет И.С.Кон.
***
Любой гениальный писатель – не просто “трагический тенор эпохи”, говоря словами Блока, но, как правило, и правозащитник, выступающий за достоинство человека – вопреки репрессивной “морали”.
Когда я бываю в Ясной Поляне и иду по длинной тенистой аллее к могиле Толстого в Старом Заказе, то всегда испытываю “личные” чувства к этому человеку. Когда-то в школе “Отрочество” стало для меня откровением, а страницы, посвящённые влюблённости в друга, подарили представление о самом себе.
Гуманность, интуиция, доверие к собственным чувствам, вопреки стереотипам, до сих пор в России – большая ценность.
Редкий случай соответствия творческого гения – масштабу человеческой личности.
– Александр Хоц
