Блогер и ЛГБТ-активист Александр Хоц, задержанный в связи с антивоенной позицией, поделился впечатлением от общения с силовиками, от судов и ареста в “записках экстремиста”.
Отправляясь 27 марта на встречу с другом и собираясь прогуляться по вечернему городу, я и представить себе не мог, что вернусь домой только через месяц.
После захвата «эшниками» (так называемым «центром по противодействию экстремизму» – политической охранкой в структуре МВД), фактически мне было отказано в помощи адвоката, в праве на телефонный звонок, на досмотр в присутствии понятых; я был лишён возможности сообщить кому-то из близких о своём задержании, а также о нескольких приговорах тульского суда по моим «делам» (два срока по 15 суток административного ареста подряд и штраф в 40 тысяч).
Почти месяц я не имел доступа к полноценной медицинской помощи, – при задержании мне сломали руку, но целый месяц с гипсом на локте я не мог обратиться к хирургу, потому что в спецприёмнике, где я провёл 30 дней, в штате числилась только медсестра, раздававшая таблетки «широкого действия». Не более того. Что там с переломом и восстановится ли повреждённая рука я до сих пор не знаю.
В общем, в марте и апреле случилось много познавательных событий, о которых стоит рассказать. Одно из обвинений, которое мне было предъявлено, я назвал бы поводом для гордости. Криминальный путинский режим выдал мне официальную бумагу (в виде приговора) о том, что я не только жил в своей стране, но по мере сил «сопротивлялся» (незаконным, разумеется) действиям полиции.
На данный момент состоялось четыре приговора суда центрального района города Тулы, где мне, как матёрому «экстремисту», было предъявлены следующие обвинения (барабанная дробь):
- «Размещение в интернете символики экстремистской организации» (к примеру: «Навальный 2018», «ПТН ПНХ», «штабы Навального»). (ч.1, ст.20.3 КоАП РФ — судья Матвеева Ю.О.).
- Публикация в Фейсбуке и на Каспаров.ру статьи «Судьба двух империй», которая «дискредитирует использование вооружённых сил РФ для поддержания международного мира», и где «своими действиями» я «подрывал доверие к проведению специальной военной операции по защите граждан ДНР и ЛНР, объявленной решением президента» (ч.1, ст.20.3.3 КоАП РФ),
- «Унижение достоинства социальной группы, а именно сотрудников полиции» в Фейсбуке (ст. 20.3.1 КоАП РФ, – судья Рыбина Н.Н.).
- «Неповиновение законному требованию сотрудников полиции в связи с исполнением ими служебных обязанностей» (ч.1, ст.19.3. Коап РФ, – судья Матвеева Ю.О.).
В итоге — 30 суток ареста в местном спецприёмнике «Белые столбы» и 40 тысяч штрафа. Новые обвинения по административным делам могут быть рассмотрены в моё отсутствие и что им придёт в голову ещё надёргать из Фейсбука — одному богу известно.
Лживый протокол о задержании, состряпанный парочкой «эшников» – подполковником Завлуновым А.А и неким Бояркиным (он отказался сообщить своё звание, пишу его фамилию на слух), меня совсем не удивил, удивительным было другое — уровень работников охранки, который был задействован в борьбе со скромным блогером с 1500 человек подписчиков. Целый подполковник, начальник отделения (за бюджетные рубли) месяц конвоировал, возил меня в спецприёмник из суда и обратно.
Это было поразительно: они «дотрахались до блогеров», – страх перед свободным словом в сети и независимой оценкой ситуации красноречивее всего говорил об уязвимости и дряхлости политической системы. Карьера «подполковников», построенная на борьбе со свободным интернетом, – примета путинской эпохи, точнее, её конца.
Ложь в полицейских протоколах, показаниях в суде, ложь как основа государственной политики РФ на сегодняшний день – главная скрепа режима. Без лжи и репрессий путинизм обречён, это две кривых ноги, на которых он ковыляет в позорное будущее. Одно дело знать об этом в целом, и другое – убедиться в этом лично. Это был интересный и важный опыт, о котором я нисколько не жалею. Но обо всём по порядку.
«Гоп-стоп, мы подошли из-за угла»
Мы договорились с другом встретиться у дома и я высматривал его автомобиль, гуляя у подъезда. 20 часов вечера, полутёмный двор, редкие прохожие.. А обсудить нам было что. Случилось несколько событий, о которых я хотел ему рассказать.
Во-первых, неделю назад ко мне ломились неизвестные, 20 минут барабаня в дверь. На этот случай у меня был заготовлен ясный и понятный способ действий: я достал наушники и запустил любимую музыку (Кажется, это была Пугачева: «…И вот под этой личиной скрывался, блин, уголовник; ну в жизни не скажешь какой был мужчина, ну настоящий полковник..»).
Логика игнора была проста. Если это визитёры с ордером на обыск, то откроют дверь болгаркой (я им помогать не собираюсь, им за это деньги платят), а если вы без ордера, ребята, то тем более беседовать «за жизнь» мне с вами не о чем, – кидайте повестку в ящик и ждите меня с адвокатом.
Последствия визита были ощутимы: во-первых визитёры перепилили кабель с интернетом (мелкие пакости в стиле «великой России»). А во-вторых, на днях случилось что-то вроде возгорания в подъезде. Мой этаж затянуло дымом, во двор заехали аж две пожарные машины, но после их отъезда у дома обнаружилась куча какой-то палёной ветоши; судя по всему, она и чадила на чердаке. Очень странный «пожар» неизвестного происхождения. Наконец, за неделю до этого на двери подъезда появилось слово «гей», что совсем уж странно, потому что те, кто пишет на дверях, используют совсем другой жаргон.
Со свечкой не стоял, но все последние события убеждали в том, что «пожар» и порезанный кабель были способом ближе со мной познакомиться (кто из нас экстремист после этого?) Так или иначе, точно известно только одно: пара «топтунов» часами ждала меня у подъезда. 27 марта мы наконец-то встретились.
Один из них напал на меня со спины, молча вцепившись в рукав. Низкорослый крепкий гопник (как мне показалось) с шапкой, надвинутой на глаза. Круглое заросшее лицо с маленькими глазками выражало неподдельную агрессию. Ничего не говоря, он с силой потащил меня в сторону открытой двери машины без полицейской маркировки. Решение пришло само собой — я сделал всё возможное, чтобы меня туда не затолкали.
Всё произошло довольно быстро. Через несколько секунд я оказался на земле лицом в асфальт (ссадины на лбу и подбородке я обнаружил только в ОВД, проходя у зеркала). Я старался ухватиться за карман куртки, чтобы помешать заломить руку, но пара нападавших оказалась сильнее. Как я понимаю, выламывая локоть, они пытались приподнять и затолкать меня в салон (несмотря на боль, сначала я решил, что это вывих, а не перелом).
Но «что-то пошло не так» – и в результате мизансцена могла удивить редких прохожих. Некто сидел на земле у машины, вцепившись в ручку открытой двери, рядом валялась шапка, над ним стояли двое (на руке у одного болталась видеокамера) и они не понимали, что им делать. Именно это и было моей целью. До прибытия легального наряда полиции я не собирался двигаться с места.
«Законными требованиями сотрудников» здесь и не пахло: никто не показывал мне документов, не называл себя, не объяснял причину задержания, – было молчаливое «тащилово» в неизвестную машину и попытка запугать. «Ваша честь, – объяснял я судье Матвеевой, – если вас в тёмном дворе схватить со спины за рукав и потащить в сторону машины с открытой дверью, то я вас уверяю, вы не просто будете «сопротивляться» неизвестным, но и заорете на весь двор». Хотя, кому я это объяснял? – хозяин, назначавший судей и силовиков, был у них общий.
В лживом протоколе задержания, составленном без упоминания «эшников» Завлунова и Бояркина, но с их слов, содержится два лжесвидетельства, которых достаточно для люстрации и запрета на профессию в будущем: никаких «законных требований» сотрудников полиции перед нападением я не получал, да и матом я не выражался (что особенно забавно выглядит для всех, кто меня знает).
Очевидно, понимая, что план быстрого захвата провалился, Бояркин наконец-то сунул мне в нос удостоверение — на пару секунд в темноте двора. «Ну, Александр Николаевич, что за цирк вы здесь устроили? Садитесь в машину, поговорим нормально», – произнёс Бояркин, воровато озираясь по сторонам (несколько прохожих подошли узнать, что здесь происходит). Подполковник, стоя надо мной, тоже озирался в ожидании наряда.
Наконец-то можно было и поговорить. «Зря вы думаете, что ваш Путин вечный; дедушке под семьдесят, – сказал я первое, что пришло в голову. – Так что рано или поздно придётся отвечать за все художества, которые вы творите. Как минимум, люстрацией..» Похоже, что слово «люстрация» невероятно поразило подполковника. В ОВД он спрашивал у студентов-понятых: «А вы знаете, что такое люстрация»? (Студенты политеха мотали чёлками: они впервые об этом слышали).
Видно, я попал в какой-то нерв, потому что доставляя меня в суд и спецприёмник, подполковник то и дело придумывал всё новые варианты моих ругательств, которые казались ему столь же оскорбительными, как и угроза люстрацией.
Во время одного из таких конвоев, я ему сказал: «Ну вы же понимаете, что вы лжёте в протоколе (мы оба это знаем). Какие именно матерные слова я произносил?» – «Ну, зачем же я буду их повторять?» – вяло мямлил подполковник. «А вы меня идиотом называли, и то, что мы кровью умоемся..», – фантазировал мой визави, в памяти которого угроза люстрации странным образом трансформировалась в угрозу «умыться кровью». Он искренне не понимал, чем правовая процедура люстрации отличалась от народной расправы с охранкой в феврале 1917 года. Не понимал, потому что не уважал право, как таковое.
Наконец, подкатил наряд. Я пересел в полицейскую машину (это были первые «законные требования», которые я увидел и сразу же им подчинился). Где-то высоко над головой чернел квадрат моего окна. Дом был почти моим ровесником, мы оба были родом оттуда – из давнего советского прошлого, которого не помнил ни Бояркин, ни Завлунов, но с упорством сумасшедших они строили страну, похожую на зону, которая однажды развалилась, потому что стояла на страхе и лжи.
“Нет войне” – как “экстремизм”
ОВД «Центральный», куда меня доставили, был знакомым местом. По дороге в кармане разрывался смартфон: видимо, друг обнаружил мою пропажу и (как я надеялся) мог связаться с адвокатом из ОВД-инфо, которому можно было доверять. Главное не пропасть «без вести». «Я вам не советую отвечать на звонки», – процедил сквозь зубы Бояркин — и вскоре привёл угрозу в действие. Полноформатный произвол ещё только начинался.
У входа меня встретило пустое место дежурного с православными иконами над столом. («Православный чекизм» во плоти). Признаться, тут я совершил грубую ошибку, согласившись «выложить вещи» из рюкзака без свидетелей и понятых. «Я могу позвонить адвокату?» – спросил я у Бояркина, который вовсю шуровал у меня в вещах и листал страницы смартфона.. «Нет, вы не можете никому звонить». – «Но с момента задержания у меня есть право на звонок, не так ли?». – «А вы пока доставлены, а не задержаны. Право на звонок у вас появится после задержания, когда составим протокол». – «Так если я не задержан, я могу позвонить адвокату?» – «Нет я вам запрещаю любые звонки». (История про белого бычка в несколько заходов).
Пока Бояркин бегал в дежурную часть со своими бумагами, я тихонько взял со стола смартфон и попытался набрать номер адвоката, который был записан на этот случай. Подбежавший «эшник» с перекошенным лицом буквально выдрал из рук смартфон и сильно толкнул в грудь (сломанной руки им было мало). Потом он разложился на столе (где были раскиданы вещи из рюкзака) строчить какой-то рапорт, – ни понятых, ни ментов, ни свидетелей рядом, разумеется, не было.
Я бы удивился, если бы обошлось без гомофобных заготовок, и они, конечно, пошли в ход. «Мы ещё посмотрим, что у вас найдём, а то поедете на зону, там “дырявых” любят, – фантазировал Бояркин, листая мой смартфон. – Вы у нас хотите гей-парады проводить? Чтобы эти бегали, пиписьками трясли (он потряс перед ширинкой своей маленькой ладошкой — для наглядности). А я бы вот вернул статью о мужеложстве. Не хочу, чтоб мои дети становились этими..» (Дремучесть “эшника” в вопросах сексуальной ориентации была образцовой. Объясняться было бесполезно). «Прямо как бабка в совке, будете вынюхивать кто с кем спит и рыться в чужих постелях, это соответствует вашей квалификации», – посмеялся я. Путин уверял, что «геев у нас никто не преследует», но перепуганного «мужеложством» Боярина это мало волновало.
Тема «пропаганды» цепляла его за живое: «Вы там у себя пропагандой занимаетесь? Как это где? В подъезде.. Каких-то мальчиков домой водите». Тут я снова чуть не рассмеялся: последний «мальчик», заглянувший с романтическими целями, был у меня прошлым летом и было «мальчику» тридцать лет. Гомофобный блеф был слишком грубо слеплен, чтобы отнестись к нему всерьёз. Между тем, под разговоры о мифической «гей-пропаганде» Бояркин занимался досмотром без свидетелей и понятых, то есть совершал должностное преступление. Перевод стрелок на жертву произвола – типичный фокус этой публики.
Наконец, появился Завлунов (видно, он никак не мог найти понятых для протокола, хотя все мои вещи давно были выпотрошены). Меня подняли на верхний этаж в зону допросов. Звонки отсюда запрещались, о чём говорила бумажка на грязной двери. К слову говоря, убогость этих кабинетов с грязными столами и железными шкафами, желтыми плакатами на стенах и замызганной техникой всегда была для меня загадкой. Это был в чистом виде гадюшник, не пригодный для работы нормальных людей. То ли они сами считали работу «грязной», то ли не уважали себя до такой степени, что соглашались работать в «хлеву».
Выбрать место почище оказалось проблемой. Мне указали на стул, на уголке которого запёкся комок грязи. Пока я смахивал его на пол, мент раздраженно буркнул: «Да вы и сами не лучше, садитесь».. Я всё ещё ломал голову, не понимая что же мне вменяют, – неужели закрытую дверь? «Положите руки на шкаф..» – верзила-дежурный обхлопал от подмышек до лодыжек, затем достал какой-то пряник, который сунул мне под нос на пару секунд. «Хотите? Ну как хотите..» – и довольный детской шуткой отправился за комп.
Именно здесь и намечалось «шапито» по официальному «досмотру» и составлению протоколов. «Ну а где же понятые?» – спросил я полицейских. – «Подождите, скоро будут». Это «скоро» продолжалось почти час, пока не появилась какая-то пара студентов, якобы гулявших возле общежития. Один из них, блондин с серёжкой в ухе был интересен тем, что постоянно веселился, слыша наши споры о войне и Украине. Первым делом я предупредил этих понятых, что они «немного опоздали», потому что шмон вещей и телефона закончился без них. И если можно приписать мне мат при задержании, то кто мешает «обнаружить» что-то криминальное в моём рюкзаке?
Наконец, менты взялись за протоколы и опрос. Это был довольно шумный диалог, где я выслушивал от нескольких людей одновременно набор тупых клише из телевизора, пытаясь как-нибудь разумно отбиваться от потока политической пошлятины. К концу мне уже было не до протоколов, – мы орали друг на друга на повышенных тонах. Я — о том, что бомбёжки мирных украинских городов с русскоязычным (кстати) населением — это военное преступление, за которое Россия ответит по полной программе, что Украина — суверенное государство с легитимным президентом и может вступать в любые союзы. Что Путин не имеет права бомбить соседей и навязывать народу исторический выбор. Что Украина никогда не угрожала России. Что города в руинах, где люди хоронят близких во дворах, а тела валяются на улицах — это мерзость, за которую мы все в России несём полную ответственность.
Мне, конечно, отвечали, что Зеленский «комик, а не президент», что я набрался в интернете «хохляцкой пропаганды», что «пиндосы» «промыли мне мозги», а украинцы «сами виноваты, потому что захотели себе ядерную бомбу», что мы «обороняемся от НАТО» , что «Запад накачал страну оружием, чтобы наконец-то развалить великую Россию».
«Там, куда пришёл ваш Путин с русским миром, всё лежит в руинах (я понимал, что споры бесполезны, но никак не мог смириться с бессилием здравого смысла). Мы убиваем людей за то, что они хотят свободно жить на своей земле. Помните историю депутата Рыбака со вспоротым животом после допроса у Гиркина? Это и есть ваш кровавый русский мир во всей красе»..
«Хи-хи-хи.., – Бояркин забегал по комнате, мельтеша толстыми ляжками. – Это кто такой? Может он сэппуку, харакири себе сделал? Какой-то вспоротый живот.. Откуда вы эту хохляцкую пропаганду берёте? Скоро всё закончится. Никто и никому войну не объявлял, так что хватит сеять панику».
Тем временем Завлунов торжественно вытащил из рюкзака рукописную наклейку «Нет войне», которую я сунул туда на днях. «Это что такое? Куда вы собирались это клеить?» – в его змеином взгляде за стёклами очков светилось торжество. «Куда куда? – передразнил я подполковника, – Куда я собирался?… Ну куда? Вам на лоб что ли..?» – «Мне на лоб ??? Мне на лоб ??! – как-то жалобно воскликнул подполковник, задетый за живое. – Мы с вами тут шутки шутить собрались?» Он был явно оскорблён насмешками над делом его жизни — борьбой с коварным «экстремизмом», желавшим развалить «великую Россию». Слоган в пользу мира являлся для него угрозой государству. Мир был для России смертельно опасен.
Вишенкой на торте в этом полицейском «балагане» был, пожалуй, голос участкового, старшего лейтенанта Иванникова (он и составлял эти протоколы по указке «эшников», не называя их фамилий ради конспирации). Внезапно он воскликнул: «А вы верующий, православный?» Не помню точно нити разговора, но смысл был в том, что кроме формального закона и международного права есть ещё и православие со своим «долгом совести». «Спасение русских» в Украине путём бомбёжек русскоязычных городов не казалось ему странной идеей. То, что «православная совесть» не мешала россиянам убивать женщин и детей в чужой стране — в голову Иванникову не приходило.
Но что мне показалось необычным в наших спорах. Практически никто из тех, кто оправдывал войну с Украиной, не возражал, что “города лежат в руинах”. Это было слишком очевидно. Эту кровавую цену вторжения они принимали и не видели в этом моральной проблемы. Миф о том, что ” нацисты сами себя бомбят” выпал из набора “аргументов”.
«Объяснения нарушителя»
Чтобы завершить тему протоколов 27 марта 2022 года , процитирую свои «объяснения нарушителя», нацарапанные вкривь и вкось (слишком тяжёлым был эмоциональный момент). Я не признал себя виновным ни по одному обвинению («сопротивление законным требованиям полиции», «размещение экстремистской символики в интернете», «дискредитация вооружённых сил» и «подрыв доверия к военной операции РФ» в Украине).
В последнем случае я написал: «С протоколом не согласен, так как считаю антивоенную позицию («нет войне») патриотической, выраженной в интересах России и её граждан. Считаю войну с Украиной, оккупацию её территории, вероломное нападение на Украину и гибель тысяч мирных украинцев и россиян — нарушением международного права и военным преступлением против человечества. С задержанием не согласен, как и с запретом звонить адвокату».
В протоколе об «экстремистской символике» я написал: «С протоколом не согласен. Оппозиционную деятельность Навального в рамках закона считаю полезной и спасительной для российского государства».
Перед тем, как ближе к полуночи запихнуть меня в камеру ОВД (2 на 3 метра с решёткой вместо двери), предварительно изъяв шнурки от кроссовок и шнур от капюшона, Завлунов торжественно пронёс мимо меня в пакете для вещдоков — смартфон и рукописную наклейку «нет войне», представлявших главную угрозу.
Мирная жизнь грозила развалить путинскую империю, сфокусировав внимание на внутренних проблемах. Война была спасением режима, а мир — угрозой номер один. Но даже в годы СССР брежневский синклит не додумался криминализовать борьбу за мир. Мы сдавали кровные рубли в советский фонд мира и везде таскали слоган «Миру — мир». Самые звонкие голоса страны распевали: «Солнечному миру — да, да да! Ядерному взрыву нет, нет нет!» (Сегодня это «экстремизм»). Но эпоха «детанта» закончилась. В отличие от зрелого совка с его вялым миролюбием, путинский режим может выживать лишь в условиях военной истерии. В условиях мира путинизм хиреет и теряет шансы на долгую старость.
Подробно говорить о трёх судах не имеет смысла, – там я повторил всё, что писал в протоколах и говорил в «ментовке». Война с Украиной — военное преступление, за которое наступит коллективная ответственность. Экстремизмом является война и оккупация, а не борьба за мир (и так далее).
Главная мысль, которую я пытался донести до судей была в том, что будущее этой страны, её исторический выбор — должны решаться не в полиции и судах, не за решёткой в спорах с прокурорами (у этих структур просто нет соответствующей компетенции для исторических суждений), а в гражданском обществе, в полноценной и свободной дискуссии. Только такой выбор будущего способен привести страну к успешному развитию, а не к полицейской гангрене и медленной смерти. А пока мы спорим о путях развития в тюрьме, в судах и спецприёмниках, – за судьбу России можно смело пить, не чокаясь.
Гораздо интереснее самих заседаний судов был их порядок, согласованный, конечно, с “цпэ”. То, как суды с прокуратурой плясали польку-бабочку с охранкой в интересах этой конторы, даёт представление о хозяевах жизни в этой стране. График заседаний по моим делам был составлен так, что после отсидки первого срока (с 28 марта по 11 апреля) я прямиком попадал не на волю, а в руки прокурора, молодого малого лет 27, который (оцените театральную деталь) ожидал меня на выходе, прямо в спецприёмнике, торжественно сидя в мундире посреди освещённой комнаты с пачкой бумаг на столе. Страсть к дешёвым эффектам отражала дешевизну полицейских «аргументов». Уверен, такой чести не удостаивался ни один сиделец, – только «политический», как меня прозвали сотрудники «Белых столбов» в ответ на запросы друзей. («У вас находится такой-то?» – «А, это политический? Да, он у нас.»).
После первых 15 суток выход на свободу был назначен на 20 часов вечера 11 апреля, после рабочего дня. Ничто не мешало назначить суд на следующий день (что было в порядке вещей по административным делам). Но вместо этого было организовано ночное заседание (!) с дежурным судьёй — с единственной целью вернуть меня обратно в спецприёмник в тот же день на новые 15 суток. (КрЭатив охранки, разумеется).
Это странное ночное заседание под председательством Рыбиной запомнилось мне тем, что один из студентов-свидетелей отказался меня оговаривать. Странность этого процесса состояла в том, что сюда притащили свидетелей по делу об «экстремизме», по которому я уже отсидел. Дело новое, а свидетели старые. Что за чудеса? – на мой вопрос Рыбина так и не ответила. Новое обвинение против меня касалось «возбуждения розни к социальной группе: полицейские», но эта тема не обсуждалась в ОВД 27 марта, где и находились в роли понятых «свидетели Шеремет К.А и Галич Д.Р.» (тот самый блондин).
И вот ночная мизансцена.. Судья Рыбина спрашивает студента Шеремета: «вы помните, как Хоц говорил при вас, что страница в Фейсбуке принадлежит именно ему?». Долгое молчание со следами внутренней борьбы. «Нет, я этого не помню», – говорит студент. Честно говоря, я и сам не помню, чтобы тема авторства страницы обсуждалась в день задержания. Тем более не мог я признаваться в этом авторстве, потому что всегда брал 51 статью конституции с правом не свидетельствовать против себя. Парень честно говорит: «Я не помню». Повисает пауза. Рыбина задумчиво глядит на 27-летнего прокурора с видимым упрёком: «как же ты работал со свидетелем, если он не помнит? Что мне теперь делать?». Прокурор глядит на Рыбину — и тоже молчит, как рыба об лёд.
Судья отпускает студента и вызывает второго. Не помню, какие показания он давал, – возможно, что тоже «не помнил». Но вот я открываю решение судьи и читаю там чёрным по белому: «Кроме того вина в совершении правонарушения подтверждается показаниями свидетелей Шеремета К.А. и Галича Д.Р., которые подтвердили принадлежность личной страницы в Facebook Хоцу А.Н.» (конец цитаты).
Кого в России удивишь лживым вердиктом суда или лживым полицейским протоколом? Это и есть правовая «норма». А парню всё-таки спасибо, личная победа над страхом и конформизмом — важная вещь.
«Он против России..»
Способы давления, чтобы выбить кого-то из колеи, могут быть самые разные. Например, между двумя арестами, без шнурков, меня повезли ночью в ОВД «Зареченское», чтобы «прокатать пальцы». (Догадайтесь, чья была идея? – конечно, подполковника).
Пикантность ситуации заключалась в том, что мне уже «прокатывали пальцы» в ОВД «Центральный» до наложения гипса. Полицейская машинка посчитала каждый мой преступный капилляр, отсканировала пальцы и ладони и отправила всё это в общую базу данных. Но не тут-то было. Уже с гипсом на руке меня закинули в другое ОВД на повторную дактилоскопию. (То ли из-за отсутствия общей базы данных в МВД, то ли по причине ведомственного идиотизма). То есть, если вы живёте в одном районе города и совершаете преступление, то в соседнем ОВД ваши отпечатки будут недоступны. Эффективность 21 века.
Сам процесс напоминал бродячий цирк. Молодой малый из дежурки (бляха номер… уже не помню) со стволом на ремне пытался приложить руку в гипсе к сканеру. Получалось как-то слабо — сканер её «не видел».
«Что он натворил-то?» – спросил малый «эшника» за моей спиной. «А он против России», – мрачно ответил «эшник», по простоте не видя разницы между страной и режимом. Малый тряхнул головой, как-то крякнул и побежал за тупым ножом, которым стал пилить бинт вокруг большого пальца (бинт как раз фиксировал гипс в нужном положении). Пилил долго, минуты две. Наконец, освободив от него часть ладони, снова стал прикладывать руку к сканеру. Но тот опять завис. Тогда малый решил ограничиться отпечатками пальцев — и стал буквально выворачивать каждый палец (гипс при этом болтался без прочной фиксации). Не скажу, что я побывал в гестапо, но если как-нибудь вы решите повертеть пальцы на сломанной конечности, поймёте, что я чувствовал. «Что, больно?» – весело спросил малый, прижимая мизинец к стеклу, пока я пытался найти руке хоть какой-то безболезненный угол для его процедуры.. Что бы я ему ни ответил, – я был «против России», и этого было достаточно.
«Белые столбы»
Неожиданно, но факт: спецприемник оказался местом полезного опыта. Несмотря на форму, те, кто здесь работает, – не вполне «полиция», а скорее, социальная служба. Как и для любого интроверта, «принудительное общение» было для меня некоторым испытанием, но в целом, я считаю, что неплохо справился с месяцем в камере (точнее, двух: я сидел в третьей и восьмой). Единственной проблемой было курение, но оно казалось неизбежным злом: похоже, что в «Белых столбах» некурящим был я один.
Чистенькая, ухоженная территория за высоким забором, коридор на восемь камер (в каждой по четыре человека), двухместная – для женщин (но мы таких не видели), обычные кровати, пара тумбочек, туалет в углу за пластиковой дверцей (так называемый «дальняк», единственное место, скрытое от камеры наблюдения под потолком). Все они выводятся на монитор дежурного. В конце коридора библиотека, душ (раз в неделю) и выход для ежедневных прогулок в две большие клетки – пять на десять шагов каждая (в течение дня камеры выводят по очереди). Час прогулки и 15 минут общения по телефонам, которые выдают из специальных мешочков с номером камеры. На трубке твоя фамилия, написанная на бумажном скотче. Говорят, что раньше можно было звонить целый час, но потом режим ужесточили. Свидания в «Белых столбах» были запрещены (формальная причина — ковид), позволялись только передачи.
(Пишу подробно, вдруг кому-то пригодится?) Постоянный ночной свет был для меня проблемой, пока я не догадался класть на глаза полотенце. Питание было вполне неплохим; в пластиковых контейнерах его доставляли из столовой: молочная каша с утра, в обед куриная лапша, мясные котлеты, тефтели, пюре, макароны, гречка и рыба, на третье кисель или чай (кофе, если прислали его в передаче), кипяток из чайников для любителей «чифира», который можно заварить в пластиковой бутылке и хранить весь день завернутым в одело (точней, напиток называется «купец», нечто менее крепкое).
Ложку, кружку и постельное бельё выдают при поступлении. Заходя с улицы, ты сдаёшь вещи под опись и попадаешь в специальный «стакан» из решёток (полтора на полтора метра), где снимаешь всю одежду, просовывая вещи для осмотра. В конце этой увлекательной процедуры ты должен спустить трусы и присесть три раза (видимо, на случай «контрабанды» в пикантных местах). В начале второго срока меня всего лишь похлопали по карманам (у «политического» были свои преференции). Смены полицейских отличались разным стилем общения (к тебе обращались на «ты» или на «вы»), но в целом это были доброжелательные люди, несмотря на бляху на мундире.
В камере – два больших пластиковых окна с решёткой (когда-то, говорят, здесь стояли ярусные кровати на 8 человек и под потолком два небольших окошка). Распорядок дня висит на двери в каждой камере (я выписал на память): 7 часов подъём, до 8.30 — туалет и уборка камеры (швабру и воду в ведре приносят на время). 8.45-9.30 — покамерный обход; арестанты выходят в коридор, начальник смены даёт указания и выслушивает просьбы: например, передать в камеру зеркало (автомобильное, в пластиковом корпусе) и станки для бритья, сходить в библиотеку или отказаться от прогулки (моя куртка не застёгивалась поверх гипса и в снежные дни я предпочитал не мёрзнуть в клетке целый час). Тем временем сотрудники проверяли камеры на случай нежелательных предметов и заглядывали под матрасы. С 9.30 — завтрак, с 11.00- прогулка, 13.00-15.00 обед. До 17.00 «личное время» для чтения, шашек или домино (карты под запретом). 19.00-20.30 ужин. И в 22.00 отбой. Перед сном выносят мусор в контейнер во дворе. При выходе из корпуса при этом ты называешь фамилию дежурному. Под потолком зажигается слабый ночной свет, а глаз видеокамеры переходит в режим ночного зрения.
О том, что я вписался в этот мир, говорит хотя бы то, что перед выходом на волю 25-летний сокамерник подарил мне тёплый свитер (с благодарностью об этом вспоминаю). Парень был, и вправду, примечательный: с наркоманским прошлым (или настоящим), с ВИЧ, без ПМЖ, к тому же не умеющий читать и писать (такое в наше время тоже случается).
Клиентов спецприёмника можно разделить на несколько категорий: «нарушители надзора» (те, кто уклонялся от полицейского контроля по разным причинам), наркотики (в том числе, «закладки», потребление и распространение). Водители и те, кто отказался проходить тест на алкоголь после ДТП. Наконец, неуплата штрафов (один из соседей по камере получил 15 суток за неоплаченный штраф в 500 рублей), алкогольные конфликты с полицией и т. д.
Но появилась и другая категория — «политические», которым дают «максималку», 15 суток за одиночные пикеты, антивоенные посты и прочий липовый «экстремизм». (Вы думали, что это из учебников истории? Нет, у тупости власти в России цикличная природа).
“Расстрелять Навального! “
Что касается настоящего экстремизма, то самым ярким моим впечатлением были вовсе не клиенты «Белых столбов». По выходным спецприёмник посещало высокое «ментовское» начальство в лице «главы УМВД по Тульской области» (я так и не узнал его фамилию), которое вело моральные беседы примерно такого плана: «Ты по какой статье сидишь? Алкоголик? Нет? Если будешь продолжать, то пойдёшь по такой-то статье..». Зычный голос «генерала» (впрочем, я не знаток этих звёзд) раздавался по камерам «Белых столбов», начальство спецприёмника скромно стояло в стороне, а «сидельцы» (многие в наколках) кивали головами, имитируя раскаяние.
Но тут у «генерала» случился когнитивный диссонанс: он пытался понять, как ему вести себя с «политическим». И у нас случился примерно такой диалог: «По какой стать задержаны? Православный?» – «Нет, я атеист». – «Что с рукой?» – «Сотрудники центра «э» сломали при задержании. Напали со спины, сломали руку..» – «Как это напали?» – «Ну, не представились, документов не показали, просто потащили в машину» – «Гм.. А какой же у них был повод для задержания?» – «Наверное, им что-то не понравилось на странице в интернете» – «Например?» – «Нет войне, к примеру, или слово Навальный..»
Тут «генерал» преобразился, словно лошадь при звуках трубы, и буквально заорал: «Навальный – враг России, предатель нашего народа! Он американский агент! Навальный хочет, чтобы к нам пришли солдаты НАТО.. Его надо расстрелять, как врага народа!» – «Но в России нет такой меры наказания.. Да ещё за мирную гражданскую позицию», – скромно заметил я. – «Очень жаль! – воскликнул «генерал» – при Сталине давно бы расстреляли.. При нём порядок был. Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой..». – «А у меня вот дед погиб в сталинских лагерях. Тоже был объявлен врагом народа», – заметил я. «Против советской власти выступал?» (набычился «генерал»). – «Нет, это было в 1937 году, эпоха массовых репрессий против невинных людей, осуждённая ХХII съездом партии. Потом он был реабилитирован..»
Со словами: “Да уж, этот съезд много дел наворотил..”, “генерал” ретировался и через неделю к нам уже не заглянул (дебаты с арестантами не входили в его планы).
Удивительная вещь, подумал я, «православный» сталинист с членством в «Единой России». «Расстрелять Навального..» – всего лишь за гражданскую позицию… Предлагает атеисту – православный христианин.. Так кто из нас, ребята, экстремист? Ваш режим или оппозиция? Куда мне до «генерала» с его расстрелами? Но экстремист, тем не менее, я, а не он, призывающий к убийствам (смотри не перепутай).
Империя и мат (18+)
За время погружения в эту специфичную среду у меня было время задуматься о связи мата с имперской моделью. Я писал об этом раньше, но последние сдвиги в сленге меня удивили. Эти наблюдения не назовёшь репрезентативными, но тенденция налицо.
Из речевого обихода как-то выпала главная скрепа матерной лексики: «ё* твою мать». За месяц я практически ни разу не слышал этого оборота от людей с наколками, которым словно запретили упоминать «твою мать». Зато буквально через слово звучало другое присловие: «ё*аный в рот». С точки зрения экономии языка, замена несущественна: в обеих фразах десять букв (разве что первую легче скандировать). Но дело не в моде на лексику, а в смене значений. За последние годы произошла, так сказать, «политизация» образа матери. В патриотическом контексте (который активно воспринят «глубинным народом») образ матери (родины-матери) обретает некие дополнительные и патриотические смыслы. Поэтому «ё* твою мать» перестаёт быть распространённым маркером мужской иерархии, которая в имперской системе координат всегда имела сакральное значение.
Разумеется, носители сленга могут этого не знать, но «коллективное бессознательное» – мощная стихия со своей неслучайной логикой. Модель иерархии в путинской России становится все более циничной и агрессивной. Это замечаешь не только в сфере мата, но и в разговорах, о которых я вспоминаю. К примеру, один из сокамерников с парой «ходок на зону» особенно любивший «оральный» образ и мечтавший сделать Украину «российским регионом», говорил: «Вот с хохлами разберёмся, и до Прибалтики дело дойдёт; пусть снова учат русский язык». Правда, собственному сыну он не желал судьбы оккупанта: «Пусть служит, е*аный в рот, но только не в Сирии или Украине».
Образ орального секса, разумеется, не имел в общении прямого сексуального значения, но это был понятный маркер ценностей. Так «метят территорию» своей картины мира, напоминая окружающим о «праве силы». (Я варился в этом вареве целый месяц изо дня в день и не могу не поделиться «нарративом». Просто чтобы понимать, о чём я говорю).
Из рассказа в камере: «…Охранник тормозит меня на кассе, ё*аный в рот, и говорит: что у тебя, на х*й, в рукаве? А у меня там палка колбасы, е*аный в рот.. Пи*дец! Что делать, на х*й? А да пошёл ты на х*й, ё*аный в рот! Я беру, ему бросаю палку на прилавок. На х*й, подавись.. – и иду себе на выход. Он в ахуе стоит… и сука не сечёт, что у меня две палки было в рукаве.. Х*як-с, прикинь, ё*аный в рот… Нет, в «Спаре» х*ячить — это пи*дец, везде камеры натыканы. А вот в «Пятёрочке», в «Магните», – просто зае*ись..» (и вот так часами он строит “опущенный” образ мира).
Чем это отличается от стиля имперской геополитики? Знаменитое «дебилы, бл.дь» – в том же «понятийном» ряду. Главное унизить оппонента напором наглой силы. Удачней хапнуть и уйти от наказания. Не случайно криминальный элемент с «ходками на зону» отлично чувствует психологию гопника-гаранта. У «социально близких» нет понимания юридического права, уважения к закону (как в быту, так и в международных отношениях). По моим скромным наблюдениям, люди с этим прошлым, как правило, поддерживают войну с Украиной. Так они компенсируют и преодолевают свой маргинальный статус. «Ну он же прав!», – говорил мне автор «колбасной» истории, соглашаясь с «генералом», что Навального «надо расстрелять». Криминальные «верхи» с криминальными «низами» – имперская скрепа России. Одна большая зона по имени РФ.
С другими типами парней, попавшими сюда по «мелочёвке», было по-другому. С теми, кто был помоложе, образованней, да и просто внутренне подвижней (анархичней), можно было разговаривать даже о политике. Я старался использовать для этого любую возможность.
Но все 30 дней ареста меня не оставляло ощущение, что «Белые столбы» – это модель России. Мир лежал за пределами клеток. А мы нарезали круги на пятачке несвободы, в вечном «дне сурка», в капкане застывшего имперского времени.
Автор: Александр Хоц
