Журналисты издания «Заборона» пообщались с ЛГБТ-военными, которые решились рассказать свою историю.
Сейчас в Вооруженных Силах Украины служит много квир-персон. В составе ВСУ появился даже отдельный взвод «ЛГБТ-военных».
Журналисты «Забороны» пообщались с геем и лесбиянкой, которые решились поделиться с изданием своей историей. Они рассказали, как присоединились к ВСУ, с чем столкнулись внутри армии и через что прошли, будучи ЛГБТ-военными.
В этой статье мы публикуем их истории с небольшими сокращениями.
Павел Лагойда, 20 лет, стрелок-зенитчик в составе ВСУ
До полномасштабного вторжения я был ЛГБТ-активистом. Собственно, и сейчас считаю себя таковым. В день 24 февраля я проходил срочную службу в армии, оставалось два месяца до окончания службы. Помню, последние недели перед этим я встречал видео в соцсетях, как Путин стягивает войска к границам с Украиной. Я понимал, что что-то не так, обсуждал это с ребятами в части.
22 февраля нас отправили на выезд. Все понимали, что что-то будет, поэтому начали готовиться. Надеялись, что это просто очередной выезд для галочки. Оказалось, что мы уезжали на войну.
С первых дней я держал связь с родными. Они были в панике — очень боялись, потому что не понимали, чего ждать дальше и куда вообще могут дойти российские войска. Я позвонил маме в Ивано-Франковск и сказал, чтобы она собирала вещи, брала бабушку, всех родных и быстро ехала к моей сестре в Германию. Очень боялся за них, потому решил сделать все, чтобы они уехали за границу. Но моя мама упрямая женщина. Она сказала, что пока не увидит меня на пороге дома, никуда не уедет. Я плакал, воображение рисовало плохие картины. Умолял уехать. Она сказала, что будет здесь до последнего своего дыхания. Спасибо судьбе, в моем родном городе сейчас действительно более-менее спокойно, потому и я немного успокоился.
Я часто думаю о смерти – это стало неотъемлемой частью жизни. Просыпаюсь, ложусь спать — слава Богу, что жив и здоров, что ещё могу рассказывать свою историю. Когда все началось, то не думал об этом: у меня была задача – я её выполнял. Нам говорили, что делать, мы загружали снаряды и стреляли. Некогда было думать, что я могу умереть.
Отношения в батальоне складывались нормальные: с кем-то дружил, с кем-то просто контактировали. Был один друг, мы очень хорошо общались. Он первым узнал о моей ориентации. Это было прошлым летом — я тогда был служащим низшего ранга, а он был самым старшим из нас. Мы сдружились. Как-то работали в поле вместе. Я спросил, как он относится к геям. Он сказал: «Не очень хорошо. Мужчина любит женщину, женщина должна любить мужчину. Иного не дано». И тогда я подумал, что должен рассказать все или сейчас, или никогда. Мне важно было, чтобы он это знал, чтобы у меня больше не было никаких границ в общении. Я ему признался. Со временем он принял это. Сейчас этого друга нет в живых — он погиб на войне.
С другими сослуживцами отношения были также неплохие. Не со всеми можно поладить, потому что у каждого есть свои какие-то принципы, видение мира. Я понимал это, потому никогда никому не навязывал свою ориентацию. Я был открытым настолько, насколько это возможно. У меня была такая позиция: если кому-то не нравится – я не прошу, не заставляю принимать.
Агрессивно со мной не обращался никто, но за спиной обсуждали все. Это даже сейчас происходит. Со мной хорошо общаются, но не все решаются мне высказать в глаза свою гомофобную позицию. Я всегда говорю, что готов отвечать на вопросы и выслушивать критику. Мы можем как-то договориться, найти компромисс.
Мне кажется, во время войны люди стали более толерантными. Думаю, что после войны гомофобии не будет. Я читал комментарии в группе ЛГБТ-военных – там почти никакой гомофобии. Люди писали слова поддержки и благодарили за службу.
Мой партнер в 2014 году служил в АТО – был военным врачом. Он хорошо знает, что такое война и смерть. Знает, что я переживаю здесь, как мне иногда бывает страшно. Он сейчас в Киеве работает, но созваниваемся каждый день. Поддерживает меня, говорит: «Паша, ты должен быть сильным. Всё будет хорошо. Мы с тобой скоро встретимся».
Я хочу, чтобы каждый знал, что нашу Украину, её суверенитет, территориальную целостность готовы защищать разные люди. На фронте сейчас находятся люди разных национальностей, вероисповедания, ориентации и возраста. Люди должны понимать, что мы стоим за их покой и сон без ракет. Неважно, кто ты, потому что сейчас выполняешь главную функцию — убить врага и не допустить его продвижение дальше.
Алина Шевченко, 29 лет, офицер штаба механизированного батальона
В 2014 году, когда началась война, я была студенткой. В следующем году окончила университет, призвалась по мобилизации – была шестая волна. Затем подписала контракт.
Идти в армию в годы, когда уже началась русско-украинская война, было не очень сознательным выбором. Я прошла военную кафедру, к тому же мой отчим – военный. Видела себя в армии. Только потом через год-два, когда начались выезды в АТО, в ротации, до меня дошло осознание: какая это война, за что эта война. Я поняла, что на своем месте. Сейчас я занимаюсь штабной работой по учету личного состава: к нам в военкоматы сейчас привозят людей, изъявивших желание защищать страну, и мы их учитываем. Собираю все статистические данные, отчеты, аналитику.
Накануне полномасштабного вторжения я была в отпуске, он заканчивался ровно 23 февраля. На следующий день я должна была быть на работе. Собиралась идти утром на построение командиров. Наши тогда уехали встречать врага – я об этом не знала. Слышала, что какая-то напряженная атмосфера, но думала, что русские, как всегда, побряцают там оружием где-нибудь на границах и уедут себе. Я готовилась к очередной ротации – в Луганскую или Донецкую область, куда-то туда.
Так получилось, что 24 февраля я проспала все на свете. Меня разбудила моя сестра. Звонит и говорит: «Алина, что делать?» – Я просыпаюсь, смотрю на часы — пять утра. – «Алина, война началась». Говорю: «Какая война? Что ты придумываешь?». Я вообще ничего не слышала, спала. Она слышала взрывы: у нас склады взрывались, авиация работала.
Я была не собрана: все люди готовились к этому, а я только прилетела с отдыха в Грузии – ездила к своей девушке, у нас все только начиналось тогда, было очень романтично. Проклятые россияне разрушили все мои планы. Сейчас бы на свидание ходила, а не все это.
Через час я уже была в военной части. Мы все собрались и стали принимать личный состав. Люди стояли в 7-8 утра у воинской части и были готовы к мобилизации. Так и началась для меня полномасштабная война. Было страшно и тревожно. Выполняла всю работу в фоновом режиме. Понимала, что приближается угроза, что над нами летают истребители, снаряды — ты все это слышишь, прячешься в подвале, параллельно принимаешь людей.
У меня сейчас совсем нет выходных. Возможно, нельзя так говорить, но за восемь лет войны на Донбассе было проще, потому что можно было что-то планировать. Сейчас у тебя нет никаких планов, потому что не знаешь, что будет завтра. Тебе нужно просто как-то не терять себя и не отчаиваться.
В основном люди любят контролировать свою жизнь, любят планировать. Сейчас такое право не только у военных, но и у гражданских забрали. Это очень тяжело, очень истощает, но я стараюсь и советую всем своим собратьям и сестрам, чтобы они, если что-то такое чувствуют, лучше превращали это в зло, ярость или ещё что-то. Потому что когда будет отчаяние, ты просто опускаешь руки. От отчаяния ты ничего не можешь делать, а злоба и ярость – это движущая сила.
Так сложилось, что у меня в большинстве своем женский коллектив. Наш руководитель – мужчина, есть ещё пара мужчин, а в основном все делопроизводители – женщины. О моей ориентации в коллективе узнавали постепенно. Не скажу, что скрывала, просто не спрашивают — я и не говорю. Как-то получалось, что то с одной, то с другой [коллегой] во время общения эта тема появлялась. Бывало, говорю что-то вроде: «Я сегодня вот на свидание с девушкой иду», – и смотрю на реакцию. Большинство людей в команде узнали, что я лесбиянка, когда я переживала эмоциональный разрыв с бывшей партнершей. Мне было плохо, и на работе спрашивали, что случилось. У нас очень теплые отношения в коллективе, все родные. Так однажды поделилась. Реакций практически не было: дурак не заметит, умный ничего не скажет. Руководство тогда поддержало. Мне нужен был какой-то отдых, поэтому я напросилась в командировку – шеф пошёл навстречу.
Вероятно, между собой коллеги могли перешёптываться, что-то думать по этому поводу. Но мне из-за этого палки в колеса не вставляли, не обижали меня. На мой взгляд, к девушкам в армии очень предвзято относятся. Как ни крути, в армии до сих пор царит патриархат, как бы ты с ним ни боролась. Я надеюсь, что эта война многое сейчас сдвинет с места, включая тему ЛГБТ.
Среди людей до сих пор распространен стереотип о том, что «ну, девушки – это нормально, девушки – это эстетично; то, что они лесбиянки или бисексуалки – это нормально. А если парень – гей, то упаси Боже». Не все такие, но бывает. Ты сидишь себе и думаешь, а почему тебя так триггерит то, что мужчина может быть геем, например, или бисексуалом, трансгендером — без разницы. Это же, пожалуй, какая-то внутренняя проблема именно так реагирующего человека.
Моя девушка в начале войны была с семьей в Харькове. Их дом расположен на Салтовке – там, где обстреливали по несколько раз в день. Она находилась там до апреля. Я очень за неё переживала. Даже больше, чем за себя. Мне стало гораздо легче, когда она с родителями, дедушкой и бабушкой переехала в Ивано-Франковск. Общаемся с ней каждый день. Расстояние оказывает большое влияние на отношения. У нас они вообще только начались. Это очень тяжело, когда вы ещё не успели узнать друг друга. Ты рассчитывала, что у вас начнется такое романтическое ухаживание, а началась война — и все очень быстро изменилось. Я сразу сказала, что люблю её. Она сказала, что тоже меня любит. Война заставляет быстрее отдавать себе отчет в чувствах.
Мы с девушкой часто обсуждаем, что после войны может быть расцвет ультраправых организаций. Они будут отнимать у нас права, манипулируя тем, что они защищали нас на войне. Хотя сейчас защищают все — кто-то как волонтер, кто-то как медик, кто-то как военный, кто-то на информационном фронте. И хотите сказать, что среди этих людей нет никого из ЛГБТ-сообщества? ЛГБТ-сообщество – это, прежде всего, о правах человека. Мы отстаиваем все права, какие только можно. В первую очередь свои, но и права человека в целом.
Мы родились такими и боремся за то, чтобы быть тем, кем мы являемся. Это так сложно в том устоявшемся мире, где уже есть канонические правила. Ты просто пытаешься расширить границы, показать людям, что есть нечто другое. Меня могут просто завтра убить ракетой. Я не хочу бояться говорить [о своей ориентации], не хочу скрывать. Я знаю многих людей, скрывающих ориентацию, — это невероятно сложно.
Ранее мы публиковали интервью ЛГБТ-военного Александра Жугана. В интервью украинской радиостанции Александр рассказал, как к ЛГБТ-военным относятся в армии, с какими проблемами сталкивается ЛГБТ-сообщество и каких действий он ждёт от украинских властей.
Источник: Заборона, Феминистское Антивоенное Сопротивление
