ЛГБТ-родители, которые переехали из России в Аргентину и Германию, рассказали “Настоящему времени” о том, почему они не смогли растить детей в России.
“Дорого, нам всем очень дорого стоит равенство”
“Очень долгое время мы не могли решиться рожать в России, потому что понимали, что у нас обеих не будет прав на детей”, – рассказывает Анна. Она и ее жена Ольга переехали в Буэнос-Айрес из Москвы в конце 2017 года, когда Анна была беременна первым ребенком.
Анна и Ольга познакомились в Москве 12 лет назад через общих знакомых и вскоре начали жить вместе. Много лет они обдумывали возможность эмиграции, однако не могли решить, какая страна им подходит больше.
“Когда мы уже ждали малышку, мы поняли, что надо выбирать. Поэтому решили погуглить, какие страны могут предоставить гражданство ребенку по рождению. Сначала почитали про США – самое поверхностное решение. Поняли, что для нас это ничего не даст – ни гражданства, ни вида на жительства – и мы все равно должны будем уехать в Россию. Поэтому почитали еще и узнали, что существует целый ряд стран, которые предлагают родить ребенка, получить гражданство и вид на жительство для родителей”, – говорит Анна. Остановились на Аргентине. “Мы в первую очередь узнали, насколько Аргентина даст нам те права, которые мы хотим получить, – продолжает Анна. – На самом деле то, что у всех [гетеросексуальных] людей есть, для нас было задачей: получить родительские права, чтобы у ребенка было две мамы в свидетельстве, чтобы мы могли в обществе, в больницах, в школах, где угодно говорить, что мы – две мамы”.
Важным моментом в поиске страны для эмиграции была поддержка ЛГБТ+ комьюнити. “В России с этим сложно. У нас основной скилл, который ты получаешь от организации, это как спрятаться”, – говорит Ольга.
Девушки связались с аргентинской Federación Argentina LGBT, которая помогла с решением бюрократических вопросов. “Для них это был первый кейс, когда две иностранные женщины хотели записать в документах, что у ребенка две мамы. Потому что до этого, на самом деле, регистрировали только аргентинки”, – рассказывает Анна.
До 2018 года приезжающие из России пары не заявляли о своих правах и не оформляли совместное материнство, даже при условии регистрации брака в Аргентине. “Получив российское гражданство, они возвращались и проходили долгий путь оформления опекунства друг на друга в Аргентине. Такая табуреточка”, – говорит Ольга. Анна объясняет, что это делали для того, чтобы в России не возникло проблем с гражданством ребенка – проблем, с которыми им самим пришлось столкнуться.
В марте этого года Анна и Ольга подали документы на получение российского гражданства для младшей дочери, Луны, опираясь на федеральный закон “О гражданстве Российской Федерации”. Так, если оба родителя или единственный родитель имеют гражданство РФ, ребенок получает паспорт независимо от своего места рождения. Анна и Ольга ранее смогли получить гражданство для старшей дочери. Но Луне отказали.
“Для них сам аргентинский документ, свидетельство о рождении с двумя мамами, как бы противоречит российским законам, – говорит Анна. – Ну то есть они говорят, что не могут его принять, потому что в российском Семейном кодексе не указано, что это возможно – что две женщины могут быть родителями”.
“Но нигде не указано, что такого нет”, – продолжает Ольга. Пара планирует дальнейшее судебное разбирательство: “Мы будем с юристами разбираться, судиться, но это длительный процесс, и я не представляю, сколько это займет”.
“Проблема в том, что страх у людей на местах. Потому что уже были чиновники – регистрируя браки и прочее, они работали на автомате, и если в законе нет запрета, то они спокойно это делали. А ситуация затем сложилась таким образом, что были увольнения, судебные разбирательства. Люди не хотят брать на себя ответственность. Проще отказать, чем не отказать”, – говорит Ольга.
Анна и Ольга рассказывают, что в Аргентине воспитывают двухлетнюю Фриду и шестимесячную Луну, чувствуя себя совершенно обычной семьей. Разницу с жизнью в России они ощущают во многом: от отсутствия гомофобии в обычных бытовых ситуациях до сексуального образования в школах. “Мы обе или вдвоем можем прийти в больницу с детьми. Педиатр будет спрашивать, как вторая мама, как у нее дела, где она сегодня. Когда мы, например, заполняем заявление на ребенка в детский сад, то мы должны вписать обеих мам, и там есть определенные графы, где можно выбрать пол родителей. Когда соседи спрашивают, как дела, или консьерж здоровается, то все понимают, что мы семья и это нормально”, – говорит Анна.
“На законодательном уровне тебе никто не может сказать: “Ах вы чертовы извращенцы!” – заботливо в спину или: “Что же, на вас мужика не хватило?” – смеется Ольга.
В России, считает Анна, серьезная проблема состоит как раз в том, что агрессивных или предубежденных людей, которые есть везде, поддерживает государство. Гомофоб чувствует, что закон на его стороне: “Когда ты знаешь, что есть закон о пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений, то ты понимаешь, что государство тебя поддерживает. То есть если у тебя лично есть какие-то предубеждения или ты просто ненавидишь всех на всякий случай, то ты понимаешь, что государство не против. И никто тебя наказывать не будет, если ты кого-то оскорбляешь”.
Самый большой страх в России, связанный с материнством, для негетеросексуального человека – отсутствие прав у партнера, который не является биологическим родителем ребенка, замечает Ольга. В случае смерти биологического родителя или развода пары ребенка смогут забрать биологические родственники ребенка или служба опеки. “То есть женщина сразу останется без своих детей. Мы знаем пару, которая в ночь собиралась и уезжала, потому что как раз там соцслужбы подключились. Не хотелось бы быть людьми, которые в ночи собирают чемоданы и бегут куда глаза глядят”.
По мнению Анны, в таких ситуациях не помогают никакие нотариально заверенные доверенности и прочие попытки “подстелить себе соломки” – российский закон не защищает права однополых семей: “Проблемы начинаются, когда начинаются проблемы. Когда ты спокойно живешь в России, у тебя там все хорошо, отдельная квартира, деньги, ты отдаешь детей в частный детский садик, частную больницу, тогда, наверное, ты можешь более-менее прятаться спокойно и жить невидимой семьей”.
“Дорого, нам всем очень дорого стоит равенство”, – добавляет Ольга.
Две мамы и “отец выходного дня”
Семью Вани Кильбера – российских немцев – во время Второй мировой войны депортировали в Казахстанскую ССР. Ваня родился на севере республики и жил там, пока в 1997 году семья не переехала в Германию. Так совпало, что в этом же году в Казахстане отменили статью советского Уголовного кодекса за “мужеложство”.
Ваня говорит, что вырос в атмосфере “подспудной культуры ненависти” к людям другой ориентации – и она повлияла на него: “Девяностые – это было такое время ренессанса православия, которое вдруг получило очень большой кредит доверия в перестройку. Я эту религиозную гомофобию впитал сам в себя. Нес ее внутри – и сам с ней боролся. Мне очень тяжело дался каминг-аут. Родителям моим тоже было непросто: они очень интеллигентные инженеры у меня и любящие родители”.
Еще в Казахстане Ваня был влюблен в своего друга. Признаться в этом подросток смог только в письмах, которые писал уже из Германии. Именно переписка помогла ему осознать свою ориентацию. Шестнадцатилетний Ваня решился на каминг-аут в Рождество, когда в доме собрались все близкие родственники. “Просто зашел в зал, сказал, что я гей, и упал в обморок от напряжения. Вот такой у нас был мексиканский сериал. Очнулся уже от пощечин – не оттого, что меня били, просто приводили в себя – и нашатырного спирта. А все надевали шубы и расходились”.
После той рождественской ночи Ваня стал оставлять на столе книги, статьи Игоря Кона и брошюры с коротким: “Почитай”, – ему не хватало смелости говорить с родителями о своей ориентации напрямую. По словам Вани, именно литература повлияла на его маму, а на отца – “бытовуха”: “Вначале он все игнорировал и ел валидол свой. Мне говорили, что я его убью, если буду с ним об этом говорить. А мне как-то казалось, что ничего в этом плохого нет, что правда на моей стороне и если я буду говорить, то он привыкнет. Когда я влюбился и привел своего друга, они вместе сначала в одной комнате не могли находиться. А через пару месяцев уже сидели на балконе, разговаривали. Именно человеческое общение его смирило”.
Ваня говорит, что всегда хотел детей. Поэтому, когда две его подруги, Ксения и Алена, рассказали ему, что думают завести ребенка, и попросили о помощи, он согласился. Родам предшествовало два года подготовки – приходилось постоянно встречаться с нотариусом, обсуждать юридические вопросы. Когда я уточняю у Вани про его решение стать донором, он замечает, что не слышал это слово очень давно – для него привычнее “биологический и социальный отец”.
Ваня, Ксения и Алена решили поехать в клинику в Украине: там забеременеть было дешевле и проще – в Германии получить какую-то помощь при искусственном оплодотворении сложно даже разнополым парам. С помощью ЭКО Алене удалось забеременеть с первой попытки. Впоследствии Ваня отказался от прав на ребенка, чтобы Ксения смогла официально стать мамой.
“Наш сын растет у девушек, в их семье, – рассказывает Ваня. – Они семья уже 10 лет, женаты официально, а я такой папа выходного дня, приезжаю набегами. Но именно папа. [Когда я прихожу], сын стоит на подоконнике, ждет и кричит на всю улицу: “Папа идет!”
Сыну Вани почти четыре. Он ходит в детский сад, где все знают, что ему приходится рисовать две открытки на День матери и одну – на День отца. Ваня замечает, что ему не приходится специально задумываться над тем, как объяснить сыну, чем его семья отличается от остальных: “Здесь стратегия такая – чем более мы уверены в собственной семье, тем больше защищен ребенок. Ему в голову не придет идея, что здесь что-то не то, – и так он сможет противостоять какой-то гомофобии. Я знаю пары, где говорят, что вторая мама – не мама, а тетя, или скрываются от кого-то, особенно в странах, где нужно скрываться. Не потому, что люди трусливые, а потому, что это вопрос реальной жизненной безопасности. И когда ребенок чувствует, что вокруг семьи есть какая-то тайна, она может вселять в него тревожность и питать какие-то сомнения”.
На бытующую идею о том, что в ЛГБТ-семьях дети становятся геями и лесбиянками, Кильбер приводит факты – исследование Баварского государственного института изучения семьи при Бамбергском университете и Баварского государственного института ранней педагогики в Мюнхене 2009 года. Ученые изучили образ жизни 767 однополых семей и выяснили, что дети в ЛГБТ-семьях ничем не отличаются от детей из других типов семей: они не уступают своим ровесникам в учебе, они здоровы, успешны в школе. “Есть даже какие-то вещи, в которых они впереди своих ровесников. Они, допустим, более терпимые, толерантные. И процент ЛГБТ [среди них] не намного выше, чем в общем по населению. Чуть-чуть выше, но это объясняется тем, что климат принятия в семье, возможность поговорить обо всем позволяет детям, которые, скажем, растут геем, лесбиянкой, трансгендером, небинарным человеком, скорее рассказать об этом, принять себя, рассказать об этом другим, жить в мире со своей ориентацией и гендерной идентичностью. Но это плюс-минус полтора процента в среднем по сравнению с ситуацией по стране”, – рассказывает Ваня.
Десять лет назад Ваня Кильбер и его друзья решили создать организацию Quarteera – НКО, которая объединяет русскоговорящее ЛГБТ-комьюнити в Германии. Помимо просветительской деятельности, организация помогает политическим беженцам и эмигрантам.
“Когда возник очередной кризис российского законодательства и появился закон о запрете так называемой гомопропаганды, мы столкнулись с первыми ЛГБТ-беженцами из России”. Ваня рассказывает: когда в лагерях для беженцев русскоязычных геев и лесбиянок распределили по полу и языку и поселили вместе с соотечественниками, они столкнулись с той же гомофобией, от которой сбежали. “Людям было реально страшно. Мы начали бороться, добиваться того, чтобы было раздельное поселение, чтобы было какое-то повышение осознанности в структурах, принимающих беженцев. Начали ходить по инстанциям, пошли в бундестаг, и к нам действительно как к организации совершенно по-другому прислушивались”.
Люди бегут из России, опасаясь преследования, говорит Ваня. “И самое-самое страшное в этом, самая злая ирония, что питает меня такой ненавистью к этому законодательству, – это то, что закон и вся официальная российская политика делает вид и строит свою демагогию на том, что они защищают детей. А они фактически расстрельные списки на детей составляют просто”, – заключает он.
Четвертого июля 2020 года официально вступили в силу путинские поправки к Конституции России. Среди двухсот шести поправок – закрепляющая “брак как союз мужчины и женщины”. Один из многочисленных агитационных роликов затронул тему ЛГБТ-семей в России. По сюжету пара молодых геев усыновила мальчика, чем вызвала неодобрение работников детдома. “Такую Россию ты выберешь? Реши будущее страны – голосуй за поправки в Конституцию”, – призывал голос за кадром. Ролик Федерального агентства новостей заблокировали на ютубе за дискриминационные высказывания. Ваня замечает, что госканалы в России не показывают реальных людей, а рассказывают “страшилки”:
“Это осознанная политика правительства – игры на низменных инстинктах населения, отказ от просвещения, которое могло бы, наоборот, объединить общество и сделать его более безопасным для всех. А правительство, которое отказывается от просвещения, подпитывает карту насилия, гомофобии, подливает масла в огонь. Оно, конечно, находит очень простой рычаг управления, создания народной псевдоидентичности: вот есть козлы отпущения, есть Запад, растлевающий детей, – а есть духовные “мы”, нерастленные, сохраняющие наследие предков. И люди, конечно, на это клюют где-то”.
В тюрьму не посадили – вот ваше счастье
“Мы вообще не собирались никуда уезжать, нас все устраивало. Мы ходили по врачам, представлялись однополой парой, говорили, что хотим ребенка, и, на удивление, ни разу не встречали какой-то явной агрессии. Мы даже родили вместе, причем абсолютно открыто – все врачи знали. Мы встречали только положительную дискриминацию: “Вот, знаете, вы у нас одни такие!” – рассказывает Анастасия Сластина.
Несколько лет Анастасия и Евгения Сластины мечтали о детях. Донора нашли “неожиданно близко”: им оказался преподаватель Анастасии из ее университета. Но у Евгении началась аллергия на сперму, и паре пришлось продолжить поиски. В итоге биологическим отцом для обоих детей Сластиных стал близкий друг семьи. “Мы ждали первую беременность год, вторую вообще нисколько не ждали – сделали попытку, а потом все плохо начало складываться. Мы уже даже не хотели, чтобы беременность случилась, потому что собирались уезжать в тот момент, боялись оставаться в России. Но она все-таки случилась, и пришлось ехать как есть”.
Вопрос эмиграции перед Сластиными поставил закон о запрете пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений, принятый в 2013 году. Анастасия рассказывает, что все было “нормально”, пока они не начали обсуждать ущемление прав ЛГБТ, говорить об этом на камеру, появляться в новостях и делать публикации в социальных сетях. Девушки заметили, что их открытость стала причиной отдаления близких друзей. “Как только мы начали заявлять об этом, друзья как-то так по одному, по двое начали потихонечку куда-то деваться. Одни из наших последних хороших друзей сказали нам: “А что вы хотите? Вам дали родить ребенка, в тюрьму вас не посадили. Значит, вот ваше счастье!” Это нужно было назвать счастьем. То, что мы не могли жить открыто никоим образом, – это уже к делу не относилось”, – вспоминает Анастасия.
В 2015 году Сластины столкнулись с преследованием и даже нападениями. Им пришлось покинуть Россию. Девушки не рассказывают о причинах переезда подробно и просят не указывать название родного города в целях безопасности – их близкие все еще живут в России.
Беременная вторым ребенком Анастасия, Евгения и их сын Эмиль, которому не было и трех лет, оказались в Германии в августе 2015-го, в период большого наплыва беженцев. Чтобы избежать разделения в лагерях, они решили зарегистрировать брак. Из Берлина Сластины съездили в Данию и расписались в ратуше Копенгагена.
“В день нашей свадьбы мы в буквальном смысле попали на гей-парад. Поэтому у нас принимали документы люди в радужных футболках. И мы, такие две молодые девушки из России, где-то внутренне гомофобные, несмотря на то, что жили открыто, шли против себя в какой-то мере и против других людей, потому что люди не хотели этого видеть и слышать, – натыкаемся на прайд, который вообще не ждали. Вокруг одна радуга. У меня были огромные глаза. Я была в огромнейшем шоке”, – рассказывает Анастасия.
По возвращении в Берлин у Сластиных было несколько дней на передышку. Они остались ненадолго у знакомых из организации Quarteera, а после отправились в лагерь. Анастасия вспоминает тянущиеся шлейфом очереди из беженцев и антисанитарию: “Не потому, что не убирают, а потому, что люди бегут из абсолютно разных стран, где-то более цивилизованных, где-то – нет”.
“Мы жили в маленькой комнате, наверное, метров десять квадратных. Там было много-много двухэтажных кроватей и маленький стол. Помимо нас троих, в этой комнате жило еще три человека”, – рассказывает Анастасия. В лагере семья Сластиных провела две недели, после их отправили в общежитие для переселенцев и беженцев, а незадолго до родов Анастасия и ее жена смогли переехать в собственную квартиру, где ждали статуса следующие полтора года.
Анастасия и Евгения скучают по родным, но не по жизни в России. Евгения до сих пор получает гомофобные сообщения в директ и вопросы о “душевных травмах” их детей.
“Больше половины россиян почему-то уверены в том, что мы детей насилуем, всяческими ужасными, самыми развратными способами навязываем им гомосексуальную ориентацию, – говорит Анастасия. – Люди очень сильно сексуализируют ЛГБТ. Когда они слышат просто аббревиатуру или слово “лесбиянка”, “гей”, им всегда на ум приходит только секс, несмотря на то, что это обычнейшие люди. Люди, которые работают в совершенно разных профессиях, занимаются совершенно разными делами. Наверное, их отличие заключается только в одном – они немного более гендерно свободные”.
Семилетний Эмиль ничего не помнит о жизни в лагере и общежитии. Анастасия замечает, что первые несколько лет после переезда мальчик проявлял сильную агрессию. В лагере часто случались драки между детьми, и маленькому Эмилю иногда доставалось.
Сейчас жизни Сластиных ничего не угрожает. Семья проходит процесс интеграции: Анастасия и Евгения учат немецкий язык, Эмиль ходит в школу, а младшая дочь Эмма – в детский сад. Анастасия и Евгения планируют оформить родительские права на детей, но откладывают это из-за бюрократических сложностей. Чтобы запустить процесс, им нужно получить отказ биологического отца от родительских прав в их пользу. Анастасия говорит, что не спешит, потому что “нет большого общественного давления”. По ее словам, на бытовом уровне, в школах и больницах, документы, подтверждающие опекунство, не запрашивают: “Ты не боишься, например, ежедневно за то, что у твоего ребенка поднимется огромная температура, а тебя не примут в больницу, потому что ты не биологическая мать. У нас был этот случай в России, например. Здесь таких ситуаций быть просто не может. Поэтому усыновление [наших] детей здесь – это вопрос больше будущего”.
В 2017 году в Германии узаконили однополые браки. До этого геи и лесбиянки могли заключать только гражданские партнерства – свидетельство, которое Сластины получили в Дании, попадает как раз в категорию договоров о таком партнерстве. Теперь Анастасия и Евгения планируют еще одну свадьбу, с гостями и по местным правилам.
