Трагическое известие. Ушел из жизни 32-летний Хен Лангер, инструктор молодежной группы “Бар-Ноар”.
Он был тяжело ранен во время гомофобного теракта в Тель-Авиве в августе 2009-го, – пишет журналист Guy Frankovich. Душевная травма оказалась невыносимой – даже через 11 лет после теракта.
Третья жертва бойни на улице Нахмани (во время теракта были убиты 26-летний инструктор Нир Кац и 16-летняя волонтерка Лиз Трубейши, несколько подростков были ранены и остались инвалидами на всю жизнь).
Хен стал известен, среди прочего, и благодаря многим интервью, которые он дал вскоре после кровавой бойни. Он и после пережитого кошмара, несмотря на инвалидность, не оставил активизм. Он был пресс-секретарем Агуды (израильской ЛГБТ-ассоциации), был организатором разных акций.
Я помню его возле российского посольства в Тель-Авиве, скандирующего по-русски “Израиль говорит нет гомофобии” (это был 12-й год, когда нацистский закон о “пропаганде” принимали разные регионы в РФ, за год до федерального закона).
А в этом посте я размещу свой тогдашний перевод из “Маарива”.
Гомофобия – это террор, это нацизм, это преступление против человечности (не “мнение”, не “взгляды”, не “предрассудки”).
Быть преследуемым.
Хен Котс-Бар, “Маарив”, 7 августа 2009
По ночам Хен Лангер ждет убийцу. 22-летний гомосексуал, инструктор молодежной группы “Барноар”. За несколько минут до теракта он стоял возле барной стойки и жарил тосты. Нир Кац (“Нирчик”, так он его называет) сменил его на кулинарном посту. Эта смена оказалась судьбоносной. “Кому умереть, а кому остаться в живых,” – так это определяет Лангер.
Хен вышел покурить в специально отведенную для этого комнату. Затянулся покрепче. Неспешно выдохнул. В этот момент в помещение ворвался убийца. Пули прошили Лангеру обе ноги. Ранение средней степени тяжести. Но зато он получил жизнь. В подарок. Кац, стоявший у барной стойки, погиб. У Нирчика не было никаких шансов, говорит Лангер. Теперь его не покидает страх. Может быть, говорит он, убийца вернется, чтобы “завершить работу”. “Я не могу забыть его глаза, – говорит Хен Лангер. – Холодные, спокойные. Уверенные глаза человека, ведающего, что он творит. Я не могу забыть его взгляд, обращенный ко мне. Холод. Леденящий холод.
В воскресенье, после того как Хен был прооперирован, в больницу пришли друзья и повесили возле его койки воздушный шар в форме сердца. “Ночью у меня возникает ощущение, что внутри воздушного шара сидит убийца. Мне начинает казаться, что это его тень. Я отчетливо ощущаю на себе его холодный взгляд.
Иногда мне кажется, что он скрывается за занавеской. Я все время жду, что он вернется. Не могу заснуть. Нахожусь в постоянном напряжении. Я все время сосредоточен, постоянно собран. Я боюсь. Он все время где-то рядом. Убийца.
Иногда мне кажется, что каждый проходящий мимо человек – это он. Я пытаюсь объяснить обычными словами то, что со мной происходит, но не нахожу слов. То, что там случилось, невозможно описать человеческим языком. Скорость, с которой все это произошло. Жесты. Стрельба. Это была бойня. Лужи крови. Море крови.
“Быть другим – в этом есть нечто особенное”
– За несколько минут до того, как это произошло, я беседовал с одним парнем. Он сказал мне, что, если бы была возможность принять таблетку и превратиться в натурала, он сделал бы это, не задумываясь. А ты, спросил он меня, разве нет? Я сказал, что нет. Он не поверил. Ведь это же так понятно! Я объяснил, что это как в фильме “Матрица”: я не могу знать, что было бы со мной, если бы я не был тем, кем являюсь сейчас. Есть определенный смысл во всем том (тяжелом и неприятном), что мне пришлось пережить из-за того, что я гомосексуален. Я сказал ему, что есть в этом нечто особенное – быть другим, быть не таким как все…
Всякий раз, когда мне кажется, что силы на исходе, нет больше слез, чтобы выплакать горечь, я снова и снова убеждаюсь, насколько же вынослив человеческий организм. Заживают раны, уходит боль. Всё вопрос времени. Так я ответил тогда этому парню… Позднее, по дороге в больницу, я вспомнил наш разговор. И подумал, что даже теперь не стал бы принимать волшебную таблетку, которая сделала бы меня другим человеком. Теперь точно нет. Вне всяких сомнений.
“Мне просто нравились парни”
Я рос в Нетании. Среднестатистическая семья. Примерно в тринадцать с половиной лет я понял, что мне нравятся парни. Нет, я не гей Ни в коем случае! Я говорю об этом сейчас с изрядной долей цинизма. Ведь “гомо” – это ругательство, которым друг друга обзывает детвора на игровой площадке. “Гомо” – это слово, которое ты произносишь, когда хочешь задеть кого-то побольней: “Эй ты, гомо!”
Я не был “гомо”. Так я для себя решил. Мне просто нравились парни. Это был не лучший период моей школьной жизни. Меня били. Рисовали оскорбительные надписи на стенах домов. Писали слово “гомик” (“митхангель”). Я перешел в другую школу и стал читать разные тексты о любви между парнями. Я сказал себе: “Этого не может быть. То, что происходит со мной, это не гомосексуальность”.
Я хорошо помню свои тогдашние размышления, свои ощущения. Иногда это было так: когда родителей не было дома, я принимал душ, затем подходил к большому зеркалу в комнате, медленно одевался, рассматривая себя, и, беззвучно шевеля губами, повторял: “Я гомо”. Ни разу мне не удалось произнести это громко. Такая вот физиотерапия. Звуковые упражнения. Чтобы когда-нибудь я мог сказать это вслух. В первую очередь самому себе.
Я стал посещать встречи молодежной гей-организации, общаться со своими сверстниками. Встречи проходили в местном матнасе (районный дом культуры – прим.пер). В официальном расписании указывалось, что в матнасе проходят встречи “молодых лидеров” (чтобы посторонние ничего не заподозрили). Это был период, когда я маневрировал между правдой и ложью. Одна моя половина жила проблемами участников молодежной группы, вторая – изображала мачо, прикидывалась “своим парнем” (“Как дела, мужик? Все клево, братан!”). Двойная жизнь.
Тогда я и познакомился со своим первым парнем. Мы остались вместе и тогда, когда я уже вышел из чулана. Поскольку я всегда любил острые ощущения, мне казалось, что все дело в этой двойственности и конспиративности. У меня была такая странная идея: как только исчезнут острые ощущения, все эти тайны, секреты и страх, мне перестанут нравиться парни. Как только я прекращу всю эту игру, я перестану быть гомосексуалом. Стоит только прекратить игру. Но этого не случилось.
“Я вышел из чулана в 16 лет”
– Что это за выражение “выйти из чулана”, “выйти из шкафа”? Выйти из гроба (“арон” – на иврите “шкаф” и “гроб” – прим.пер.)? Гроб – это смерть. Находиться внутри чулана (шкафа, гроба) невыносимо. В гей-центре в сквере Ган Меир я видел скульптуру розового пингвина, выходящего из шкафа. Я спросил себя: “Зачем этого пингвина оставили в этом жутком контейнере? И вдруг до меня дошло: “чулан” может выглядеть точно так же, как этот контейнер – закрытый, темный, гнилой, омерзительный, сработанный из старого дерева…
Я вышел из чулан, когда мне было 16 лет. Я работал на телевидении, вел две молодежные программы “Сабрес” и “Шванг”. В программе “Сабрес” мы каждый раз выбирали какой-нибудь израильский город и рассказывали о нем. Одна из передач была посвящена Нагарии. Мы снимали местный танцевальный ансамбль, и в меня влюбилась одна из девушек-танцовщиц.
Она постоянно донимала меня. Когда мне все это окончательно надоело, я сказал ей: “Послушай, я не по женской части, мне нравится другое.” Тогда она вышла на связь с моим братом и сказала ему: “Скажи мне, ты такой же голубой, как и твой братец?” И рассказала ему то, что услышала от меня.
Мой братишка, мой добрый братишка, не знал, что ему делать с этой информацией. Он рассказал об этом матери. У меня с родителями были очень близкие отношения. Особенно с мамой. Я не могу передать словами, как я ее любил. И сейчас люблю. Это было очень тяжело. Потому что нет ничего тяжелее, чем скрывать от самого близкого и дорогого человека то, что является столь существенной и важной частью тебя самого. Это ведь не какая-то мелочь, о которой можно ничего не рассказывать. Ты не знаешь, как поступить. Я все время думал, как рассказать им об этом. Но меня опередили.
“Я обманул их ожидания”
Это было за день до начала осенних каникул праздника Суккот. Мама приехала за мной в школу. У нее было траурное выражение лица. Я спросил: “Мама, что случилось?” Она ответила:”Ничего”. Когда мы остановились у светофора, она посмотрела на меня и спросила: “Хен, ты “гомо”?” Я ответил ей буквально следующее: “Я не собирался рассказывать тебе об этом сейчас, но если ты спрашиваешь, то отвечу – да.” Первое, что она мне сказала: “Тебя ждет тяжелая жизнь”. И расплакалась.
Мы вернулись домой. Не знаю, что я тогда чувствовал. Может быть, облегчение. Но домой вернулся отец. После вечерней пробежки. Он посмотрел на маму. Мама кивнула ему в ответ. И вот тогда началось самое плохое. Отцу было тяжело. Он не готов был смириться. Когда люди производят на свет детей, они многого от них ожидают. Они мечтают о том, как дети вырастут, как они женятся или выйдут замуж, сколько у них будет детей. Я обманул их ожидания. Папа решил, что я разрушаю нашу семью. Он потребовал от меня, чтобы я изменился. Он ни разу не произнес слова “гомосексуал”, “гетеросексуал”. Он говорил очень тихо. Без лишних слов.
Все праздничные дни я провел в своей комнате. Плакал. Я был разбит. В последний день каникул мама зашла ко мне в комнату. Она спросила, сделал ли я домашнее задание. И тогда я взорвался. “От меня ты не получишь ответа,” – выкрикнул я. Она вернулась обратно и стала плакать. Я вышел из комнаты, чтобы взять на кухне стакан воды, и встретил в коридоре отца. Мать рассказала ему. Отец влепил мне пощечину. Прежде он никогда меня не бил. Я взял кошелек, мобильный телефон, ключи и вышел из дома. Родителям сказал, что не знаю, что я буду делать, но зато я точно знаю, что я сейчас чувствую.
Я сказал им, что раньше я верил, что меня всегда будут любить, что бы со мной не случилось. А теперь выясняется, что для того, чтобы меня любили, я должен соответствовать определенным условиям.
Я вспомнил, что слышал однажды об убежище для подростков, которые вынуждены покинуть родительский дом из-за своей сексуальной ориентации. Бейт-Дрор. Я позвонил туда. Со мной говорила социальный работник. Она объяснила, как к ним добраться. Я долго беседовал с ней по телефону. Плакал. Вдруг пошел дождь. Это был первый раз, когда я ушел из дома. На следующий день я вернулся к родителям. Отец и мать уговорили меня вернуться. Они сказали, что любят меня.
Я прожил с родителями полгода. Затем снова переехал в Бейт-Дрор. Тогда же я стал посещать группу психологической поддержки “Барноар” в Агуде. В родительском доме воцарилась очень тяжелая атмосфера. Банальная ссора из-за невыгуленной собаки превращалась в спор на тему “Почему ты “такой”?” Я продолжал учиться в Нетании, приезжал туда на поезде или на автобусе.
Прошло немало времени, пока я окончательно не помирился с родителями. С мамой – сразу после демобилизации из армии. С отцом – еще позже. Сегодня я приезжаю к ним в гости вместе со своим другом. Мой отец настоящий герой. У него есть незыблемые принципы. Он получил религиозное воспитание. Он соблюдает кашрут. Ему сложно изменить свои взгляды на жизнь. Однако отцовская любовь взяла верх. Сегодня у меня и с матерью, и с отцом прекрасные отношения.
“С каких пор у любви есть условия?”
В минувшую субботу я впервые в качестве инструктора отвечал за работу группы “Барноар”. Я очень волновался. Опоздал. В последние годы мне приходилось быть инструктором в других группах психологической поддержки, но к “Барноар” у меня особое отношение. Я ведь сам посещал ее когда-то.
Инструктаж – это в первую очередь техническая работа (логистика, покупка угощения и т.п.). Но еще и общение с ребятами. Выслушать их, попытаться понять, в чем проблема. Когда кто-то рассказывает тебе о своем выходе из чулана. Это совсем по-другому, не так как в других группах. Ты сопереживаешь ему, ты плачешь вместе с ним. Ты рассказываешь ему о том, что было у тебя с родителями.
Я подготовил бильярдный стол, разложил горячие лепешки на барной стойке. Пришли инструкторы, стали подтягиваться участники группы. Давно не было такой душевной атмоферы. “Барноар” – это как бар, только без алкоголя. Легкие напитки, тосты, сладости – за символическую цену. Открываем в шесть вечера – закрываем в полночь. Большинство участников в возрасте от 16 до 19 лет. Приходят религиозные ребята, киббуцники. Все слои общества. Никаких различий. Приходят просто для того, чтобы побыть вместе, почувствовать себя комфортно.
Нир предложил сменить меня за барной стойкой. Он сказал: “Хен, иди покури, отдохни.” Я вошел в команту для курения. А вскоре услышал выстрелы. Я подумал, что кто-то взорвал петарды. Удивился, выглянул из комнаты. И увидел убийцу. Решительного. Хладнокровного. Я упал. Не почувствовал вначале, что ранен.
Мне кажется, я был первым, кто поднял голову. Стояла мертвая тишина. В ушах звенело. Я вышел наружу. Не понимаю, как мне это удалось. Сейчас я не могу стоять на ногах. Я вышел на улицу и стал кричать: “Врача! Врача! Нужен врач!” Продолжал бежать и кричать: “Кто-то открыл стрельбу по людям!” Затем вернулся в помещение, к раненным. Разорвал рубашку и стал перевязывать ногу одному из них.
Потом пошел принести воды из холодильника, который стоит за барной стойкой. Нир лежал там. Раненным оказывали помощь. Но Нира никто не замечал. Я понял, что он умер. Я перепрыгнул через его тело и вернулся к раненым…
Нельзя никого огульно обвинять. Есть плохие и хорошие люди. Стрелять в детей – это самое страшное преступление. Я постоянно думаю, как такое могло произойти. Как?! Я вижу пострадавших ребят, родители которых не посещают их в больнице.
Как отец или мать могут так поступать? Как? Я хочу это понять. Когда ты становишься изгоем для своих близких? Когда родители говорят тебе: “Все, мы тебя больше не любим”. С каких пор у любви есть условия?
