В октябре 1980 года поэт Евгений Долматовский опубликовал в “Литературной газете” поэтический отчёт на целую страницу – о поездке в Испанию. Был там и “Романс о Гарсиа Лорке”.
Обычная советская поэзия в “антифашистском” духе. Если бы не странное открытие, которым поделился Долматовский с читателем. Он раскрыл тайну ареста и расстрела поэта франкистами. Оказывается, Лорка в 1936 году держал связь с СССР по радио:
…
“А в чём его обвинили,
С пристрастием допросили?
А в том, что по радио ночью
Поэт говорил с Россией.
Понять ли тупым гориллам,
Что это не радиоволны,
Что с нами тогда говорил он
Испанскою песней вольной.”
…
“Приехал я поклониться / Товарищу Федерико”, – писал Долматовский, уверенный, что Лорка арестован за ночные “разговоры” с СССР.
Советскому читателю не полагалось знать, что Лорка, не скрывавший любовных отношений с мужчинами, был арестован не просто за симпатии к “левому фронту”. Одной из главных причин биографы называют сексуальную ориентацию поэта.
“Сонеты тёмной любви” (1936)
Хотя, в полицейском отчете эпохи Франко Лорка упоминается как “социалист” с “гомосексуальными практиками”, известно, что поэт имел много друзей как среди республиканцев, так и среди франкистов.
Несколько дней до ареста в Гранаде он провёл в доме художника и ведущего члена фаланги Луиса Росалеса. Лорка часто обедал с лидером фалангистов Хосе Антонио Примо де Риверой. В 1937 году во франкистской прессе появилась статья: «Убит лучший поэт имперской Испании», осуждающая расправу над поэтом.
Иначе говоря, дело заключалось не только в “левых взглядах”; открытая гей-ориентация Лорки была важным (если не решающим) фактором ареста и расстрела.
Такому ли “товарищу Федерико” ехал “поклониться” поэт Долматовский?
Последний поэтический цикл Лорки 1936 года “Sonetos de amor oscuro“ ( “Сонеты темной любви” ) долгое время считался вдохновленным любовью к Рафаэлю Родригесу Рапуну, другу по театру “La Barraca”.
Но свидетельства 2012 года говорят, что, скорее всего, сонеты посвящены 19-летнему любовнику поэта Хуану де Лукасу, с которым Лорка надеялся эмигрировать в Мексику.
Пьесы, написанные для театра “La Barraca”, “ставили под сомнение общепринятую роль женщин в обществе и исследовали табуированные вопросы гомоэротики,” – напоминает Википедия.
Это табу в СССР распространялось и на наш институтский театр “Зелёная лампа”, который ставил композиции по стихам Лорки в годы моего студенчества.
Влюбляясь не только в поэзию Лорки, но и в его поэтическую личность, я и представить не мог, что нас связывает нечто большее, чем литература.
В конце 70-х мы ставили (конечно) “Романс об испанской жандармерии”, – но не могу себе представить, чтобы со сцены тогда прозвучали “Сонеты тёмной любви”. Вряд ли они были известны нашим преподавателям и вообще переводились.
А те редкие тексты, что попадали в печать, удивительным образом меняли пол адресата. Например, “Сонет сладкой жалобы” из последнего цикла, обращённого к Хуану де Лукасу, должен был звучать (в буквальном переводе) так:
***
“Я боюсь потерять
застывшее чудо в твоих глазах,
Одинокую розу твоего дыхания,
что ложится мне ночью на щеку. (…)
Если ты мое тайное сокровище,
если ты мой крест и моя влажная боль,
если я собака вашей светлости, –
Не дай мне потерять то, что я приобрёл,
усыпав воды твоей реки
листьями моей отчужденной осени”.
…
Но в переводе М. Кудинова 1977 года для “Библиотеки всемирной литературы” всё несколько иначе:
…
“Я боюсь потерять это светлое чудо,
Что в глазах твоих влажных застыло в молчанье. (…)
Если клад мой заветный взяла ты с собою,
Если ты моя боль, что пощады не просит,
если даже совсем ничего я не стою, –
Пусть последний мой колос утрата не скосит
И пусть будет поток твой усыпан листвою,
что роняет моя уходящая осень”.
…
Что осталось здесь от чувства реального Лорки к 19-летнему возлюбленному – не стоит спрашивать. “Розу ночного дыхания” переводчик забирает у поэта и дарит мифической женщине (ему виднее, кто её достоин).
“Трудности” перевода
Позорная традиция советской школы перевода меняла мужчин, к которым обращался Шекспир или Лорка со словами любви, – на женщин. Во избежание “двусмысленности”, разумеется. Уважение к классику (в советской версии) заключалось в исправлении его “морального облика”.
Так, в сонетах Шекспира (1 – 126), обращённых к “белокурому другу”, у Маршака появлялась “смуглая леди” (вместе с формами женского рода).
Сонет 90. (“Уж если ты разлюбишь, – так теперь”):
“Оставь меня, но не в последний миг, / Когда от мелких бед я ослабею. / Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, / Что это горе всех невзгод больнее. // Что нет невзгод, а есть одна беда – / Твоей любви лишиться навсегда”.
Редкому советскому читателю, знакомому с историей сонетов, приходило в голову, что он посвящён мужчине.
Переводчик беззастенчиво меняет адресата, поправляя автора в угоду “морали”. Например, 61-й сонет, посвящённый Другу, в оригинале должен звучать так:
“О нет, твоя любовь не так сильна, / Чтоб к моему являться изголовью. / Моя, моя любовь не знает сна, / На страже мы стоим с моей любовью. // Не в силах я забыться сном моим, / Пока мы врозь и близок ты другим”.
Но у Маршака изменённый финал: “Я не могу забыться сном, пока / Ты от меня вдали – другим близка”.
Подобных переводов со “сменой пола” – около десятка. Пользуясь гендерной неопределённостью грамматических форм, можно поменять адресата, но от этого замена не перестаёт быть подлогом.
Не удивительно, что “Сонеты тёмной любви” Гарсиа Лорки ждала та же участь, когда их “тёмная” грань заменялась на “светлую”. Когда же это было невозможно, переводы оставались в столе переводчика.
Моральный советский читатель не должен был усомниться в верности статьи 121 УК РСФСР, каравшей граждан вроде Лорки и Шекспира за любовь к мужчинам.
“Гориллы” советской морали (переводчики и цензоры) увлечённо лепили образ “товарища Федерико”, говорящего ночами со сталинской Россией.
Но о земной любви Поэта русскому читателю запрещалось знать.
…
– Александр Хоц
