Гей-эмигрант рассказал о жизни в Белгороде, о том, как его изменила война и о том, что возвращаться уже некуда
Виталий Палухин — молодой парень, вчерашний студент, которому так и не дали доучиться. Ещё вчера он был отличником, городским активистом и одним из немногих открытых геев в Белгороде. Он прославился на всю страну, когда героически сражался с властями за спасение белгородского троллейбуса. Сейчас он строит новую жизнь в эмиграции. Но продолжает любить родной город, да и знает его уж точно лучше, чем сосланный губернатор Вячеслав Гладков и прочие чиновники, уничтожившие Белгород ещё раньше, чем в него прилетела первая ракета.
Наш герой рассказал, чем был хорош мирный Белгород и как изуродовала его война. Впрочем, в его словах многие узнают черты и своих родных городов, независимо от того, как далеко они от линии фронта.
Ты вырос в Белгороде. Каким он был до войны? Что тебе в нём нравилось, что — нет? Ты любил свой город?
До войны Белгород был, на самом деле, хорошим городом. Когда я пытался рассказывать о Белгороде, я всегда писал, что у нас классные университеты, в которых учатся студенты из многих других регионов, причём не только соседних. У нас учились ребята из Ноябрьска, Архангельска, Якутии. Также я всегда упоминал, что, несмотря на большие потери в этом вопросе, Белгород всё ещё оставался очень зелёным городом и достаточно тихим местом для жизни. Очень приятный город, где можно было осесть и чувствовать себя хорошо. Мне нравилось обилие парков, скверов, зелёных дворов, размеренный темп. В отличие от более крупных городов, Белгород по ночам затихал, и это создавало такую приятную домашнюю атмосферу. Да, я много писал о проблемах города, критиковал действия властей. Но лишь потому что очень любил Белгород и хотел о нём заботиться.
Ещё при прошлом губернаторе Белгород прославился гомофобной политикой властей. Ты почувствовал это на себе, или дальше слов у них дело не доходило?
Мне часто говорили, что Белгород — это якобы гомофобный город. Что якобы кого-то преследовали, искали, устраивали подставные свидания и так дале. Возможно, это связано с тем, что Белгород был одним из центров внутренней миграции, в том числе, с Северного Кавказа. Люди оттуда привозили соответствующие паттерны мышления. Но при всём этом я с моей открытой позицией и активизмом не встречал никакой активной гомофобии. Во всяком случае, со стороны общества. А со стороны властей города и региона целиком она определялась федеральным центром.
Вообще, какой была довоенная квир-жизнь Белгорода? Ты как-либо в ней участвовал или жил в шкафу?
Довоенная квир-жизнь жизнь в Белгороде — то, о чём сложно говорить. Так как никакого коммьюнити толком нет даже в более крупных городах России. Есть, к примеру, национальные сообщества, диаспоры. Или экологическое коммьюнити. То есть, организации, сообщества людей. Место, куда можно прийти и встретить единомышленников, с которыми можно что-то вместе сделать. А те квир-организации, что и были до войны — они ужасно малы, незаметны, зачастую не могли договориться между собой и не оказывали заметного влияния. В столь маленьком городе, как Белгород, ничего такого тем более не было. И я не думаю, что когда-нибудь будет. У нас были относительно безопасные и дружественные заведения, куда можно прийти на свидание, но о полноценной квирной жизни речи не шло. Для большинства всё сводилось к поискам разовых встреч. Были небольшие сообщества друзей. Но дальше этого не шло. Мы были ужасно атомизированными. Сам я не жил в шкафу. С 15 лет не скрывал ориентации, в 18 лет публично заявил о ней, чтобы больше ни у кого не было вопросов. Я считал, что это правильно.
До войны многие белгородцы часто ездили в Харьков. Ты когда-нибудь был там? Если да, то какие впечатления у тебя остались об этом городе?
Я был в Харькове много раз в детстве. Мы ездили на рынок, который тогда был самым большим рынком Европы, часто там закупались. Харьков запомнился мне таким же — очень большим, до конца не исследованным. Было прикольно. Это была часть моего миропонимания — что вот рядом есть Украина, Харьков, и туда можно съездить.
Когда ты впервые услышал взрывы и выстрелы? Что ты почувствовал?
О войне я узнал не из новостей, а потому что за окном я увидел неестественно яркий свет. Тут же хватаю телефон, смотрю новости, понимаю, что произошло, и меня охватывает истерика. Я открываю окно и без очков вижу жёлтый горящий горизонт. Яркое небо, будто что-то его освещает. И только потом я понял, что это действительно огонь, что всё горит, даже небо. Это было ужас, паническое ощущение непринятия, отказа понимать происходящее. Страх войны — это всегда был самый большой мой страх после страха смерти. Я часто в детстве читал о войне и радовался, что живу в то время, когда её нет. И она пришла.
Как белгородцы восприняли начало войны? Все ли поддерживали действия российских властей? Знали ли они, что прямо из Белгорода обстреливаются жилые районы Харькова? Как к этому относились?
Самая искренняя реакция белгородцев на войну была в первый день. Это читалось в лицах. Огромное количество магазинов было закрыто. Не было машин. Стояла абсолютная тишина. При этом очень много людей вышли на улицу. Они просто шли и молчали. Это было показательно. Потом, когда прошёл первый шок, люди начали формулировать для себя какие-то позиции. Именно тогда стало понятно, что идти на баррикады уже поздно. Что это опасно для жизни. А ещё что люди, которые находятся с тобой рядом, они не просто другого мнения. Они теперь враги. Это чувство чуждости, опасности, всеобщей ненависти и недоверия меня очень подкосило. Я понимал, что из Белгорода обстреливаются жилые районы Харькова. Над нами летали ракеты, и мы все их видели. Эти бесконечные ракеты невозможно было как-то спрятать или неоднозначно понять. Но тут начала работу позиция. Те, кто верил власти, убедили себя, что ракеты летят по военным объектам, а не жилым кварталам. Но для этого приходилось отключать мышление, потому что ракеты сносили самый большой спальный район Харькова, это было понятно по всем признакам. В итоге люди понимали, что гибнут мирные жители по ту сторону границы и что это плохо. Но вместо того, чтобы признать ужас и несправедливость, они говорили: это война. Значит так надо. И придумывали кучу доводов в защиту, оправдание всего этого. Это была какая-то адвокатура дьявола вместо того, чтобы признать: то, что происходит — омерзительно и аморально. А были и те, кто сразу всему обрадовался. “Мочить хохлов, мочить укропов!” Записывали тиктоки, ликовали.
Параллельно с войной в России резко усилились политические репрессии. Когда и как ты это почувствовал на себе?
Я не то, чтобы сразу почувствовал репрессии. Я видел, как приходят к активистам, к тем, кто высказывался против войны. Потом был публичный донос и на меня, из-за которого я уехал. Количество абсурдных обвинений, доносов, случаев преследований росло как снежный ком. Сатирические псевдоновости с “Панорамы” перестали казаться смешными потому что жизнь их опережала. Всё это продолжается и сейчас. Дальше будет хуже, сто процентов.
Ты был городским активистом и пытался спасти белгородский троллейбус. Как сегодня ты относишься к этой части своего прошлого? Всё было зря, или нет?
Когда я начал кампанию по спасению белгородского троллейбуса, я сразу дал понять, что мы не добьёмся того результата, которого реально хотим. Его закроют, его закопают, распилят и уничтожат. У них всё схвачено, и у нас не будет шансов повлиять на ситуацию. Но я считал, что, несмотря на всё это, правильным с моральной точки зрения было продолжать борьбу. Неправильно было бы замолчать, проигнорировать. Огромное число бед в России произошло именно от замалчивания. Я понимал, что в итоге власть получит своё. Но что я могу? Я могу испортить им жизнь. Я могу заставить их понервничать. Заставить их опозориться. Они добьются своего. Но выйдут из этой ситуации в максимально поганом состоянии, с убитой репутацией. Поэтому мы старались подсветить, что власть нагло ворует у горожан их культурно-историческое наследие. Это мы могли сделать и сделали. Итогом нашей работы стало поднятие вопроса на уровне Госдумы, уголовные дела против белгородского минтранса. Те люди, которые всё это затеяли, получили огромный репутационный провал. О нашей ситуации писало множество СМИ. Мы показали, что мы — не просто кучка активистов, а огромное сообщество очень разных горожан. И власть наплевала на наши интересы. Мы провели огромный круглый стол, куда пригласили ведущих экспертов, и представители власти там молчали, потому что им было нечем возразить. Так что, я не считаю, что всё было зря. Власть потерпела репутационная поражение, а мы получили бесценный опыт и социальный капитал. Это очень сильно повлияло на нашу жизнь и научило многому.
В последние недели Белгородцы живут так же, как украинцы уже два с лишним года: под постоянными обстрелами и без уверенности, что проснутся завтра. Изменилось ли их отношение к войне? Что говорят твои знакомые и родственники, с которыми ты общаешься?
Мне трудно сказать, что думают сегодня белгородцы. Я сохранил контакты с единомышленниками, которые и так были против всего этого. Но даже у тех, с кем мы стали врагами, восприятие ситуации меняется если не в плане моральных оценок, то с точки зрения серьёзности. Если раньше война влияла на их жизнь через косвенные факторы, такие, как экономика или информационный фон, то сейчас это уже такая бетонная плита, которая давит на тебя. Война теперь перевешивает абсолютно всё. Она диктует правила безопасности. Люди меньше выходят на улицу, больше общаются с родственниками, лучше заботятся о детях. Начался отток населения. Все, кто могут, вывозят свои семьи. Огромное количество моих знакомых уехало в другие регионы. Глобально отношение к войне, увы, не поменялось. Невозможно пересилить машину пропаганды. Для того, чтобы победить пропаганду войны, нужна не менее мощная пропаганда мира. Но в условиях тотального контроля за информацией, цензуры и самоцензуры СМИ это невозможно. Так что, белгородцы столкнулись с правдой о войне хотя бы в такой форме. Можно игнорировать ракеты, бомбящие Харьков, толпы вояк, любые новости. Но нельзя игнорировать погибших соседей и родственников, которых ты знал много лет и на месте которых мог оказаться ты сам.
Лично для тебя бомбёжки Белгорода — это справедливо? Оправданно? Или военное преступление?
Это не справедливо и не-несправедливо. Важно понимать, что есть война, и у войны есть свои правила. Если ты хочешь ослабить противника, бей по его слабым точкам. Как я понимаю, Россия пытается ослабить Украину, уничтожая инфраструктуру и терроризируя население. Украина пытается бить по уязвимым объектам на территории России. Хотел бы я поражения России в целом, как стране агрессору? Да. Поддерживаю ли я Украину в том, что она бомбит мой родной город? Могу лишь сказать, что мне это ужасно не нравится, и я чувствую боль каждый раз, когда слышу о погибших людях. Я понимаю, что это могут быть мои родные и близкие. Понятие о справедливости всегда лицемерное. Справедливо ли бомбить мирный город за то, что страна, частью которой он является, ведёт агрессивную войну? Не думаю. Является ли это военным преступлением — вопрос к следствию. Я — не суд, и не вправе определять степень виновности сторон. Если Украина целенаправленно терроризирует мирное население Белгорода, это преступление. Если окажется, что это российская ПВО так сбивает ракеты и дроны, которые летят на военные объекты в городе и рядом с ним, это уже другой расклад. Это позиция, которая не нравится никому, но она самая полная и верная, с точки зрения того, какое количество информации и дезинформации попадает в медиаполе.
Ты всё ещё любишь свой родной город? Хотел бы ты него вернуться, и если да, то на каких условиях?
Я понимаю, что очень люблю тот город, который был. Тот Белгород, каким я его запомнил. Город моего детства, до всего этого ужаса. Где можно творить крутые штуки, учиться в мощном университете, быть открытым и не бояться за свою жизнь. Вот тот Белгород я люблю. А тот город, в который он превратился — не уверен. Когда я приехал в Тбилиси, то особенно почувствовал, насколько в Белгороде в последние годы уничтожали всё хорошее, что в нём было. Насколько он пострадал даже не от бомбёжек, а от отношения властей, уничтожения наследия, выдавливания всего живого. Насколько он отравлен пропагандой. Огромное количество белгородцев, сообщения которых я вижу в чатах, потеряли свой моральный компас, рухнули в злобу, оправдание насилия. По сути, в откровенный фашизм. Могу ли я вернуться, когда это станет возможно, чтобы попытаться всё исправить? Наверно, могу. Хочу ли я этого?
Я хочу прожить достойную жизнь, ярко провести молодость, увидеть мир. Я хочу счастливо жить со своим мужем. А ещё я хочу спокойствия. А мой родной город может предложить лишь репрессии, могилу, шквал хейта, все формы преследования. Поэтому я не вижу причин возвращаться сейчас или даже сразу после окончания войны. Меня там никто не ждёт. Увы.
