1 декабря 2023 года в Санкт-Петербурге закрылся известный гей-клуб «Центральная станция». Вместе с легендарным местом исчезли невыплаченные зарплаты сотрудников. Зато история о том, как клуб пережил начало полномасштабной войны и не пережил усиления репрессий против ЛГБТ+, не исчезнет: её порталу «Парни ПЛЮС» рассказал экс-сотрудник Максим.
Нидерланды — гей-клуб — Нидерланды
Сейчас я проситель убежища в Нидерландах, а до того больше двух лет отработал в клубе «Центральная станция». Но история, как я попал туда, начиналась здесь же, в Амстердаме. Побывав в нем качестве туриста, я заметил, как иначе живут здесь люди. На улице можно увидеть прайд-флаги и гей-пары с детьми. Я понял, что во мне много внутренней гомофобии, и решил, что хочу быть ближе к своему сообществу.
Вернувшись в Санкт-Петербург, я уволился из Книжного кафе и пошёл на собеседование в «Центральную станцию». Они искали барбеков — помощников бармена.
На собеседовании надо было показать голый торс: посетители любят красивых сотрудников. Тогда я был окрылён прошедшей поездкой и даже не подумал, насколько это неправильно.
Меня взяли. Вскоре один из официантов уволился и меня, учитывая большой опыт в общепите, перевели на его место. Предупредили, что гости могут домогаться. Не считаю, что это совсем уж плохо. В нашем меню были «крейзи-позиции»: хочешь поцеловать мне руку — плати деньги, хочешь взять номер — плати деньги.
Бывало, что сотрудники уезжали с гостями и между ними что-то было. Но никакого обязательства не было. Даже если тебя по «крейзи-меню» «увольняют» на ночь, ты можешь остаться в клубе танцевать или поехать домой.
Зарплаты задерживали уже тогда — стабильно на пару недель. Объясняли тем, что доходы у нас большие и заведение просто не успевает саккумулировать достаточно налички в кассе: платили нам наличными, большинству — в серую. Но зарплаты правда были большие, больше, чем в «натуральских» заведениях. У некоторых барменов только «крейзи-позиции» доходили до ста тысяч в месяц. Так что задержки проходили незаметно.
Первый удар: локдаун
Проблемы начались в ковид, когда все клубы закрыли. Нам не выплатили зарплаты за два месяца, я один из тех людей, кто своих денег так до сих пор и не получил. Мы, сотрудники, пытались требовать денег, но руководство ссылалось на московских владельцев, мол, «сами в такой же ситуации», а потом просто перестало отвечать.
Из-за большой текучки не было крепких связей в коллективе, так что друг друга мы никак не выручали. Не знаю, как остальные пережили локдаун. Когда у меня остались последние 100 рублей и я пошёл с ними за «Ролтоном» в «Дикси», попросился туда же и работать. Взяли, плюс давали забирать «просрочку», так и выжил.
Ограничения для клубов были особенно жёсткими, поэтому «Центральная станция» объявила, что мы теперь не клуб, а ресторан. Все два года пандемии мы то открывались, то закрывались, то открывались нелегально.
Посетителей и чаевых стало меньше. Многие постоянные гости, которые оставляли большие чеки, после локдауна не вернулись. К тому же ужесточались законы. Большую часть выручки давали «шарики» — закись азота. Их запретили, так что сначала продавали нелегально, а потом перестали.
Тогда же перестали снимать футболки на собеседованиях. Зарплаты стали ниже и очереди из парней-натуралов «как с обложки» уже не стояло, так что на работу брали не за внешность. К тому же сменился директор, новый не был таким лукистом.
Когда я приходил, за баром были почти только натуралы. После локдауна цисгетеро в числе сотрудников почти не осталось.
Наркотики в клубе
Были сотрудники, которые прямо плотно сидели на наркотиках. У них скорее всего были с собой вещества. В теории я могу допустить, что они бы угостили гостя или продали, но такого, чтобы в клубе был свой «дилер», точно не было.
Историй про то, как людей увольняли за употребление, масса. Один бармен умудрился закрыть заведение и на барной стойке расчертить себе дорогу. И это всё на камеры, естественно попало.
Наркотик номер один — это мефедрон. Для тех, кто побогаче, кокаин. Наверное, процентов 10–20 гостей употребляли, искали или приезжали уже употребившими. Не так, чтобы все поголовно торчат. Бывали недели, когда ты не видел, не слышал про наркотики.
У нас была вип-комната для богатых гостей, которых знал лично директор. Там были и наркотики, и секс. Но если сотрудник знал и доверял гостю, или человек с веществами подходит и просит помощи, можно было подойти к менеджеру и обсудить, можно ли пустить человека в эту комнату для безопасности.
Начал день в форме, закончил в «обезьяннике»
На вечеринке по случаю 23 февраля мы работали в военной форме и работали до утра. Я уже возвращался домой, когда посыпались эти сообщения. Спать не удалось, я пошёл на митинг, меня повязали и увезли в изолятор на три дня.
Это был шок, плюс я был уставший, первые дни полномасштабного вторжения просто слились в один: вот я работаю на вечеринке, тут же на площади, уже в автозаке и «обезьяннике».
Коллеги меня не осудили, но подкалывали по поводу «отсидки». Управляющий собрал нас и запретил разговаривать о войне с гостями. В общепите есть этикет: политику, здоровье и зарплаты не обсуждаем. Я думаю, это правильно.
Рядовые сотрудники в основном были против войны, каждый как-то по-своему. На митинг выходил только я. Единственная путинистка — уборщица, она говорила, что надо на Киев атомную бомбу сбросить, чтобы наверняка.
Позицию всего руководства не знаю, но финансовая директорка и её жена оказались «ватницами».
Лобода победила пропаганду
Списки запрещённых артистов приходили, под их песни было нельзя ставить номера. Это было потрясение, потому что у многих дрэг-див были целые программы под какого-то конкретного артиста заточены.
Так что проходило время и всё возвращалось. И под Сердючку выступали, и под ВИА Гра. Потом появлялись новости, что где-то исполняли украинские песни и их задержали, запрет снова «включался». Каждый раз он длился где-то по неделе.
В списке запрещённых была Светлана Лобода, но её любят и гости, и артисты. Так что неделю продержались, а потом Лобода победила пропаганду. Геи что угодно готовы отдать: и личное спокойствие, и физическую безопасность, — но не песни Светланы. Лобода и НеАнгелы — два столпа российской гей-культуры.
Был очень популярный номер под песню украинской группы Go-A — Solovey с Евровидения, хотя его тоже было ставить «нельзя». Но его ставили, и гостям очень нравилось.
Российская пропаганда разгоняла гомофобную моральную панику сразу с начала полномасштабного вторжения. Но и это на работе клуба не сказалось. Мне кажется, российские геи настолько привыкли жить в гомофобии и находить комфортное и безопасное место в гей-клубе, что это нас никак не трогало, никак вообще. Настолько идеально научились избегать этого страха, даже физической опасности, что в клубе это просто не ощущалось.
Мой первый рейд
Не помню, когда это случилось: работа в клубе монотонная и однотипная. В тот день меня отпустили пораньше, и когда ворвались маски-шоу, я забирал вещи из шкафчика. Так что меня из сотрудников клубе единственного повели на освидетельствование. Надо было пописать в баночку при полицейском.
В памяти было ещё свежо дело Ивана Голунова и я боялся: если что-то подкинут, в такой суматохе потом никак не доказать, что это не моё. Пронесло. Ну и я в то время не то что наркотики, алкоголь не пил.
Была ужасная картина: мент избил гостью, транс-персону. Он прямо швырял её об стену. А мы сидели и молчали: что мы могли сделать? Она была под чем-то, да, но не агрессивная. Она испугалась, отказалась от освидетельствования — это её право — и просилась домой. Получила побои. Я не знаю её имени и судьбы: видел её в клубе раньше, но после этого случая вроде не встречал.
Второй удар: мобилизация, запрет «пропаганды»
Мобилизация — как гром среди ясного неба, все охуели. Многие сотрудники поувольнялись, некоторые уезжали в Беларусь работать. Я лично тоже думал об эмиграции. Но себя как-то успокоил: я не служил.
Недели через две всех сотрудников, кто официально был трудоустроен, разом уволили.
Гости были ошарашены. Постоянные гости, которые ещё оставались после локдауна и начала вторжения, из-за мобилизации в основном разъехались. Очень много я своих друзей и знакомых «потерял».
Тяжёлое время было, клуб переменился. Задержки по времени стали ещё дольше, по-другому стали высчитывать зарплату. Она, может, даже увеличилась, но какая разница, когда её месяцами не платят?
Чтобы выживать, некоторые сотрудники воровали. Я думаю, руководство это понимало и закрывало глаза. Если ты человеку не платишь, а он ходит на работу, значит, на что-то же он живёт? Пока воровство по камерам служба безопасности из Москвы не замечала, никого не гоняли.
Страха больше стало, но уже к тому моменту так научились жить со всеми потрясениями, что страх стал настолько же естественным, как твоя правая рука.
Тогда казалось, что мы справимся. Директор собирал юристов, придумывал, как нас обезопасить. В какой-то момент мы перестали быть гей-клубом: стали «театром на канале Грибоедова». Дрэг-шоу стало театральным представлением.
Был момент, когда заколачивали тёмную комнату. Натурально окрашенной в чёрное фанерой. Потом её снимали, потом снова ставили.
Появился запрет на съёмку артистов. На входе заклеивали камеры стикерами. Естественно, гости эти стикеры отрывали, всё снимали, артистки сами с ними снимались.
В гей-клубе, мне кажется, это наша особенность: мы видим страх, ощущаем его, реагируем на него, но ненадолго. Буквально неделя — и всё, мы возвращаемся к старой жизни. Хороший имеем навык восстанавливать вокруг себя такую жизнь, какую мы хотим, к какой привыкли.
Это нивелировало все действия по обезопашиванию себя.
Добивающий: рейд за рейдом
С весны 2023 года у нас было много рейдов. Постоянно закрывали клуб. Когда-то на неделю, когда-то на один день. Могли закрыть в воскресенье, могли в понедельник, могли в четверг. Совершенно непредсказуемо.
Только один раз удалось избежать закрытия. У Тоси Чайкиной был концерт. Все собрались, билеты куплены, солдаут, пара минут до начала концерта — залетают маски-шоу, объявляют: клуб закрыт. Управляющему как-то удалось договориться, концерт отгремел.
Как это было обычно: заходили люди в форме или в штатском, говорили: «всё, выключайте музыку, выходите на улицу, будем проверять». В чём заключалась проверка, я не понимаю. Когда проверяют на наркотики — тащат писать в баночку, когда на несовершеннолетних — у всех просили паспорта. Конкретно тут было закрытие ради закрытия. Но я заметил, что ведут видеосъёмку.
У руководства были связи с кем-то из МВД и иногда им прилетали предупреждения. Иногда проверки шли по всей улице, там много клубов, и мы могли узнать за несколько минут. Но одно дело проверка в «натуральском» клубе и совсем другое — когда тебя полицейские из гей-клуба выводят и снимают на камеру. Так длилось несколько месяцев.
Окончательное закрытие места, где клуб отработал всю свою историю до того, выпало на мою смену. Залетело очень много сотрудников: и в форме, и без. Стали всё опечатывать: бар, полки с алкоголем, гримёрки. Стало понятно, что надолго закроют, хотя мы не догадывались ещё, что это начало конца.
Больше всего проблем было у артистов. У них, как правило, все вещи хранились в гримёрках клуба, а так как клуб опечатан, ничего забрать они не смогли. Это наши коллеги, они так же сидели без зарплат, кое-как наскребали на новые сценические наряды, чтобы потом это платье на последние три тысячи рублей могло стать вещественным доказательством в преступлении, которое неизвестно в чём заключается (прим. ред.: Максим говорит о деле в Оренбурге).
Руководство выкручивалось: стали менять площадки. Несколько раз после закрытий клуб переезжал. Потом прошёл Верховный суд, который признал ЛГБТ+ «экстремистами», тут же был рейд и после этого с нами отказалась работать последняя площадка. Так «Центральная станция» в Санкт-Петербурге закрылась навсегда.
Мы закрыли двери, но это не помогло. ЛГБТ в России стали экстремистами
Клуб закрыли, долги остались
К моменту закрытия долги по зарплате были уже три-четыре месяца. У новеньких сотрудников бывало и по два, но у многих, как у меня, ещё ковидные не были выплачены.
Мы писали руководству, но те отвечали: «Это не наша компетенция, всё Москва, Москва не выплачивает деньги». Мы терпели, правда. Ждали ответов, искали все максимально быстро работу. Все как-то сами справлялись. Я пошёл в другой гей-клуб, отработал там недолго, не понравилось, ушёл в совсем не связанное место.
Где-то весной начались попытки всерьёз снова требовать зарплату уже через инстанции типа прокуратуры, трудовой инспекции и подобное. Создавались чаты в Телеграме. Это затеяла одна сотрудница, я ей помогал.
Но опубликовали решение суда об «экстремизме», и мы поняли, что так нароем себе проблем. То есть мы мало того что признаёмся в работе на «экстремистскую» организацию, так ещё требуем, чтобы она нам заплатила?
Я не могу точно сказать, какие цифры. Где-то 20–25 сотрудников, от 80 тысяч до 150 тысяч не выплачено каждому.
Эта история из Оренбурга, где как раз платья и парики в качестве «доказательств» используют, была последней каплей для меня. Я уже работал в обычном заведении, где все знали, что я гей, и я даже столкнулся с вымогательством денег — и часть заплатил. После Оренбурга буквально за две-три ночи собрался и улетел.
Я думаю, это проба пера
Буду с ужасом и надеждой наблюдать, как развивается дело в Оренбурге. Мне кажется, они пойдут дальше. Потому что репрессивный аппарат существует и ему просто физически надо кого-то есть. Он не может не работать.
Я уверен, что в Российский Федерации можно что угодно сделать: повесить плакат «Мы никогда не были гей-клубом и вообще желаем, чтобы всех геев убили», развесить всюду иконы, заплатить полиции, — но если найдётся человек в силовых органах, который решит сожрать клуб, он его сожрёт.
Люди сейчас успокаивают себя, переваривают этот ужас между собой. Думают, что если они больше не гей-клуб, то их не коснётся. Но сейчас опасность настолько явная, настолько близкая к работе, что я считаю: обезопасить себя можно только за границей.
Как политически вовлечённый человек, я видел уже это с делом штабов Навального, со Свидетелями Иеговы. Это может очень быстро разгореться.
Люди, которые нюхали кокаин в нашей VIP-комнате, сейчас чувствуют себя в безопасности. У них есть связи, они могут быть даже бенефициарами этой системы. Но нет какого-то универсального способа себя обезопасить. Нет единой кассы силовиков, куда заносишь деньги и тебя не трогают.
Политики не должны меня стыдиться
В ещё травоядные времена я сам думал, что запрет «пропаганды» среди детей — это не проблема, может, так и надо. Хотя были «Дети 404», и там велись активные дискуссии. Но после участия в прайде, работы в гей-клубе я понял, что у меня есть потребность быть представленным.
Для себя я сейчас считаю, что если политик умалчивает, обходит тему ЛГБТ+, говорит, что боится репутационных рисков, предлагает «подумать о тех, кому геи неприятны», то меня этот политик больше не представляет. Я буду искать те политические силы, тех деятелей, которые не будут меня стыдиться и не будут считать человеком, достойным умалчивания, потому что я себя больше не стыжусь.
Мне не приходят на ум современные оппозиционные деятели, позиция которых меня бы устраивала. Только Екатерина Шульман, у неё честная и прямая позиция по ЛГБТ+. Поэтому надо объединяться и спрашивать, спрашивать, спрашивать.
Как я сейчас
Последние года два в России я жил в постоянном страхе и всё, что я делал, это были попытки либо этот страх выразить, либо от него убежать. Сейчас я проситель убежища в Нидерландах, я в безопасности и меня «догоняют» последствия. Как на группе поддержки сказал психолог: представьте, что в моём мозгу всего 6 гигабайт, а я пытался загрузить туда все 64 гигабайта.
У меня в голове постоянные руминации, я постоянно обдумываю по кругу одно и то же о произошедшем. Получаю антидепрессанты. Но это хорошо, что я это уже испытываю, ощущаю свои внутренние проблемы. Наконец-то могу погрузиться внутрь себя и разбираться с ними.
Если бы я оставался в России, то во-первых недолго, наверное, а во-вторых это была бы бесконечная попытка отвлечься от ужаса. А это не приводит ни к душевному покою, ни к ментальному благополучию.
Записал Ярослав Распутин.
